* * *
Между этими двумя событиями лежит три года, десять месяцев и две недели. Лежит тысяча четыреста семнадцать дней. Тысяча четыреста семнадцать дней, до того наполненных кровью и слезами, надеждами и разочарованиями, героизмом и подлостью, насилием и подвигом, что в другое время всего этого хватило бы на сто лет.
В моей жизни — жизни журналиста, эти тысяча четыреста семнадцать дней, оказались наполненными таким количеством покрытых километров, неизгладимых впечатлений и незабываемых встреч, что в иных условиях, этого хватило бы на десяток доброкачественных журналистов мирного времени.
Этому страшному отрезку, в истории наших дней, будет впоследствии посвящено много печатных томов. Военные специалисты подробно разберут ход гигантских военных операций, невиданных еще в истории ратного дела. Политики, по примеру прошлой войны, в своих мемуарах познакомят читателей с закулисной стороной ныне отгремевших дней. Писатели, на кровавой канве этих сумрачных лет, создадут увлекательные и захватывающие романы.
А потом, значительно позже, историки, как пчелы, перелетающие с одного цветка на другой, будут с головой уходить в эти печатные труды, для того чтобы выбрать из них самое ценное и перенести его на кончике своего пера в драгоценные соты истории. Не той истории, которая писалась в Германии национал-социалистами и не той, которая пишется теперь в Советском Союзе большевиками, а той далекой беспристрастной истории, которая будет написана тогда, когда и само представление о большевизме и национал-социализме начнет стираться в недоуменном мозгу более счастливых поколений.
Если хоть одна тысячная доля, из предлагаемых мною вниманию читателей записей, осветит хоть на секунду удовлетворенной улыбкой лицо одного из историков будущего, то это будет достаточным удовлетворением для автора. А это может случиться только в том случае, если раскрывши пожелтевшие страницы этих записей историк почувствует в них то, что всегда было и будет самым ценным в подобного рода литературных документах. А именно: — правду.
К ней я и буду стремиться от первой и до последней страницы моих записей, кстати, сделанных не потом, а целиком набросанных еще в ходе событий, о которых идет речь на этих страницах.
С этой задачей мне больше всего поможет справиться то обстоятельство, что в начале гигантского столкновения на востоке Европы у меня не было нарочито предвзятого отношения, ни к большевизму, ни к национал — социализму, ибо оба они были тогда чужды и далеки для меня, выросшего и вне России, и вне Германии, под сенью демократического дерева, раскинувшего свои ветви над версальской Европой. А в ходе этого столкновения, когда я вблизи познакомился и с одним, и с другим, я одинаково искренне пожелал, чтобы в вихре наступивших событий нашли свою могилу и большевизм, и национал-социализм, обе политические системы не достойные, ни истории цивилизованного человечества, ни имени Человека вообще.
