— Кац сам стоит перед Штарк на задних лапах! — говорили они шепотом.
Пли:
— Кац вчера нажрался, как сапожник!
Но они позволяли это себе, только убедившись, что его нет поблизости, и даже после этого прикрывали рукой рот и не произносили его фамилию, а скорее выдыхали: Кац!
Кац! С этим именем было то же, что и с темнотой, царившей под юбками, — оно было так же загадочно и привлекательно.
Конечно, с совсем толстыми и совсем худыми иногда возникали маленькие проблемы.
— Нет, ты только посмотри на этого поросенка! — восклицала, например, одна.
Другая, сдвинув колени и поставив ноги буквой «х», возмущенно пятилась от меня. Но все это были исключения, не заслуживающие внимания. Желающие посетить монастырскую библиотеку, как правило, воспитаны в бюргерских традициях и умеют себя вести. К тому же большинство из них приезжали из серых, разбомбленных во время войны городов — Ульма, Дармштадта или Фридрихсхафена — и забывали обо всем на свете в своем изумлении и благоговении перед лицом этого грандиозного книжно-живописного великолепия, вздымающегося перед ними беззвучным прибоем. Замечали ли они что-нибудь? О, еще как замечали! Во всяком случае, самые красивые из них. Но под величественной сенью книжных небес, на мгновение лишившись дара речи, они милостиво проявляли снисходительность не только к уродливым лаптям, но и к служке-башмачнику, исправлявшему свою должность у их ног.
— Спасибо, мальчик.
— Следующая, пожалуйста!
Жаловались ли они на меня? По-видимому, да, так как непосредственно после одного незначительного инцидента — возмущенных причитаний одной бегемотихи — златые дни в Аранхуэсе,[8] как выразился бы дядюшка, пришли к концу. Фройляйн Штарк, мирно сидевшая на своей широкой, крепкой корме, как святая на облаке, вновь превратилась в грозного боцмана, перед которым трепетала вся команда книжного ковчега.
— Я могу с вами поговорить, монсеньер?
— О чем речь?
— О мальчишке.
— Опять!.. — простонал дядюшка. — Что он на это раз натворил?
Но фройляйн Штарк не торопилась.
— Ну как жаркое? — спросила она как ни в чем не бывало. — Не слишком жирное?
— Pulcher et speciosus, — похвалил дядюшка. — Превосходно, очень вкусно. In medias, к делу!
Она взяла латку со стола, и прошло несколько мучительно долгих секунд, прежде чем она наконец изрекла:
— Монсеньер, поступила жалоба.
Дядюшка поднял левую бровь, я тоже.
— Жалоба?..
— Да. От одной певицы из Линца, фройляйн фон Цеддитц, Зандгассе шесть, — ответила Штарк, и, так как ее маленькие аппенцельские охотничьи глазки все еще были нацелены на латку с жарким, можно было подумать, что стоит ей только открыть крышку; и наружу выскочит обвинительница в образе жирного мясного клуба пара. — Она жаловалась на мальчишку, и притом вполне конкретно — конкретнее некуда! Она говорила, что он…
