До вечера Корнеев успел отоспаться и, когда Рита пришла с работы, настроен был уже не так плохо, как с утра. Они обнялись, и Рита прижалась так крепко, будто муж вернулся со страшной войны. Все-таки что-то сердцем она чуяла.
– Так себе командировочка, – фальшиво бодрым голосом сказал Корнеев. – Я будто и не уезжал.
Рита протестующе покачала головой. Ей отъезд мужа не показался рядовым событием. Все происходящее она теперь воспринимала серьезно. Даже слишком серьезно.
– Как Димка? – направил разговор в безопасное русло Корнеев.
– Нормально. Две четверки.
– И это ты называешь «нормально»? – притворно возмутился Корнеев. – Скоро он скатится до уровня шалопаев…
– Ты слишком строг к нему, Вадим.
– Да уж, – важно сказал Корнеев. – Спуску я ему не даю.
Вроде бы шутил, а сам все время отводил глаза – в них была такая тоска, что он боялся, увидит Рита – догадается обо всем.
– Захаровы приходили, – сказала Рита.
– Ну и как? – тут же напрягся Корнеев.
– Посидели, поболтали. Тамара болела, но сейчас у нее все в порядке, тьфу-тьфу.
Корнеев хотел, чтобы она что-нибудь сказала о Паше, но не смел спросить.
– Ты бы позвонил им.
– Зачем? – обернулся Корнеев.
Рита, оказывается, смотрела на него. И их взгляды встретились.
– Я так и знала. Вы поссорились. Я по Паше поняла. Как только о тебе речь заходила, он становился сам не свой. Даже вилку ронял. Так нельзя, Вадим.
– С чего ты взяла, что мы поссорились?
– Так нельзя, Вадим! – строго повторила Рита. – Они нам не чужие. Надо, чтобы все было по-родственному!
«По-родственному» – это было хорошее слово, на что-то оно Корнеева наводило. Было смутное предчувствие близкой разгадки, но еще предстояло разогнать пелену тумана.
– Да, – пробормотал Корнеев. – Надо по-родственному.
Это словечко крутилось у него на языке. Он поворачивал его и так и этак, но чем дольше это проделывал, тем более гладким и безликим становилось слово. Так тает и теряет характерные очертания льдинка, положенная в рот.
Весь вечер Корнеев провел в задумчивости. И ночью плохо спал. А утром, когда брился перед зеркалом, его осенило. Даже рука дрогнула, и из неглубокого пореза потекла кровь, но он этого поначалу даже не заметил. Рассматривал свое отражение в зеркале – и не видел ничего. Наконец, словно о чем-то вспомнив, потрясенно пробормотал:
– Я же убил его! Конечно, я его убил! Он мертв!
Никого не было рядом с ним в эту минуту. И очень хорошо. Потому что выглядел он ужасно. И его слова тоже были ужасны. Но не для Корнеева. Для него они звучали сладкой песней.
