— Поддерживаете ли вы руководящих товарищей? — вы говорили:
— А как же, Семён Семёныч, поддерживаем и одобряем. Только зарплата у нас, Семён Семёныч, маленькая. Прибавить бы надо.
Двумя-тремя десятилетиями раньше именно вы орали на собраниях, как на хлыстовских радениях (кто громче, тот и спасён), о своей любви к очередному железному наркому, солидарные с ним в титанической борьбе против колорадского жучка, распространяемого японско-немецкими диверсантами, и неутомимо звонили или слали записочки туда, на Литейный. А когда вас теперь упрекают в этом, вы без ложной стыдливости мудро и грустно усмехаетесь, сопляки, мол, неопытные, и роняете веско: «Время такое было, одному не сдюжить, не устоять». Вам, мол, лично это стукачество раз плюнуть было превозмочь, да против целого народа, да ещё русского, как попрать?
Чувствую я, что две тысячи лет назад, когда Иуда синедриону на Иисуса стукнул, тоже время какое-то не такое было. Иуда запросто мог не стучать бы, да обстоятельства так сложились: Иисус выпендривался, шатал закон Моисеев, и вообще, молокососам этого не понять. В определённые времена иудство вовсе не грех, а небольшая душевная слабость. К тому же случаются обстоятельства, когда трудно отказать симпатичному человеку в небольшой, пусть и нескромной, просьбе. Я по себе знаю.
В армии со мной как-то был случай. Вызвали ночью к замполиту, душевнейшему человеку. Выпили мы с ним чая, он всё нахваливал меня за то, что я с институтским образованием, понимаю, разумеется, несравненно больше, в отличие от прочих тёмных парней, а поговорить мне не с кем. Я пожаловался, что действительно: есть в наличии отсутствие полноценных собеседников.
— Так заходите ко мне на огонёк в любое время дня и ночи, — обрадовался замполит.
Я удивился такому необузданному хлебосольству, но когда он стал прорисовывать темы наших будущих бесед, а вернее моих дружеских сообщений о солдатских разговорах, настроениях, разных бытовых случаях, я сообразил, как приятно жить в одиночестве и, страшно буксуя и, брызгая грязью фальшивого сожаления, не поддержал дружбу с замполитом. Он не обиделся, а только просил не говорить никому о нашем разговоре — могут ведь неправильно истолковать. А я чувствовал себя чуть ли не Иудой, отказав в дружбе столь достойному офицеру.
Но что за мелочная обида. Я вполне верю, что лично вы никогда в жизни не стучали, а писали статьи и книги, как пишете их и сегодня. Что ж, я вас поздравляю. Написанное вами сейчас так же берёт за душу, как и тогда, и не важно, что теперь вы ниспровергаете то, что с энтузиазмом утверждали в прошлом. Это только служит доказательством вашего по-юношески гибкого и упругого гения. Вы по-прежнему на коне впереди всех и с тем же былым азартом, с каким выводили на чистую воду медицинских, технических или литературных «врагов народа», рассуждаете нынче об экономике и экологии, проституции и СПИДе, наркоманах и малолетних преступниках. Общественность во главе с вами обеспокоена, возмущена, принимает меры против этих язв и опухолей. Но мне уже порядком осточертели грустно-мудрые улыбочки бывалых искариотов, и, послав их к чёрту, утверждая тем самым окончательно свой молокососский статус, я хочу поразмышлять о проблемах язв и опухолей индивидуально.
