Сознание оказавшихся в земном аду отравлено исподволь привитым ощущением их собственной греховности. Согласно новой, навязанной верхами морали, герои повести – люди второго сорта. Они виноваты в том, что не приспособились к новым правилам жизни. Они – неудачники, и сами должны каяться в этом… Отсюда – очередной символический лейтмотив: "плотное небо вынужденного греха висит над Столбцами". "Плотное небо вынужденного греха нависло над всеми. И тьма эта – смерть душ…". "Плотное небо вынужденного греха не пускает его (народ, – С.Ч.) к свету надземному. Нет этим людям жизни на земле, нет им и пути на самый светлый верх, а меж смертью и жизнью, как меж небом и землёю, голодно пребывать, зябко. Томятся, жалуются души спящих – и не видят спасенья ниоткуда".
Рисуя "вышедшую на поверхность", "реальную" преисподнюю, Вера Галактионова использует и символику Низа, Дна (пространственного, исторического, социального).
Где-то в недрах заброшенного подземного цеха обитают – словно начинающие черти – "чуханы", малолетние наркоманы, которые отрываются от бочки с остатками химикатов лишь для того, чтобы погрузиться в мир видений.
Рядом с городом находится гигантский котлован в виде воронки – бывший комбинатский вскрышной комплекс, "напоминавший ранее шумное строительство Вавилонской башни, только перевёрнутой и состоящей из пустоты, всё углубляющейся конусообразно в глубь земли".
Впечатляют своей наглядностью обобщённые ассоциативные образы всеобщего регресса, провала в историческую бездну: "Да, развитие мира повернулось вспять. И спираль, о которой толковали Жоресу на партсобраниях, теперь раскручивается обратно, очень быстро – от социализма к капитализму, к феодализму, к рабовладельческому строю, к первобытнообщинному… Словно полная бадья воды вдруг сорвалась обратно в колодец и летит в чёрное земное дно, разматывая дребезжащую цепь. /…/ Страшно вертится сама собою блестящая рукоятка колодца, вытертая до сияющей белизны миллионами мозолистых рук, вздымавших полную, тяжёлую бадью прогресса многими веками…
Теперь надо держаться от мелькающей рукоятки подальше – она зашибёт всякого, кто попробует остановить паденье бадьи, стремительно падающей в глухое, слепое, бесцветное Ничто…".
Ощущения поворота вспять, катастрофического падения проявляются также в символике Родины и национального Пути.
Восприятие героями романа своей родной страны, России, внешне двойственно. С одной стороны, она оставила их за своими пределами, стала не "матерью", а "тёткой". Но, с другой стороны, и сама Родина истерзана и разорена, что многократно подчёркивается в произведении. В частности, проводится впечатляющая аналогия между физической болью Нюрочки, которой при рождении Сани пришлось делать кесарево сечение, и бедствиями страны: "Россия, родительница! Россия-роженица, насильно вспоротая и наспех зашитая, обескровленная и обедневшая, видны ли тебе в холодной тьме наши страданья?..". Этот щемящий образ Родины, подчёркивающий поистине кровную связь с нею отверженных русских, усиливается символикой креста как орудия мук и распятия. Послеоперационный шрам на теле молодой матери имеет форму креста (кстати, восьмиконечного: один длинный продольный разрез и три поперечных), и по ночам Нюрочку мучают "крестообразные" боли. Так и Россия несёт на себе свой крест, восходя на новую Голгофу. (В финале романа Крест возникнет уже как знак спасения, грядущего воскресения: три белоснежных птицы пролетят над Столбцами "крестообразно" по отношению к линии человеческих взоров… Это ещё один характерный пример символического ряда романа.)
