Петр Александрович решительно встал, будто услышал Николая и устыдился, отдернул занавеску, колечки взвизгнули по проволоке, и вышел к хозяину. Но руку с револьвером по-прежнему в кармане держал. Бархатный баритон оказался долговязым мосластым субъектом неприятной наружности. Вся привлекательность сосредоточилась в голосе. Хуже всего были мелкие серые глаза очень близко расположенные, блеклые брови не делали их выразительнее. Николай убедился, что справедливость уверенно торжествует: негодяй выглядел премерзко, не то, что импозантный Гущин. А что долговязый баритон — негодяй, ясно давно, из Любиных рассказов. Ясно, как и то, что перед ними Самсонов собственной персоной.
— Гущин, что ты здесь делаешь? Ты подслушивал? Думаешь, тебе это поможет?
Самсонов не испугался, а если и удивился появлению Гущина, то вида не подал, напротив, говорил агрессивно.
— Самсонов, ты подлец! — воскликнул Петр Александрович, и Николай понадеялся, что Петя швырнет перчатку в несимпатичное лицо, но эпоха была не та. Эпоха всегда подводит.
— Какие страсти! — отозвался баритон. — Вот уж не предполагал в тебе этакого романтизма. Хотя мог бы догадаться, еще на первом году обучения, когда ты отцовские денежки террористам передавал. Ведь террористам, Гущин, разбойникам. Они, милый мой, — Самсонов закатил глаза, задергал носом и зашептал издевательски, — они царя убили! Али не слыхал? Али, думаешь, я забыл об этом фактике? Нынче ты поумнел, свое дело завел, прибыльное — тьфу, тьфу. Нынче ты ото всего отопрешься. Но свидетели есть. Ты видно хотел, чтоб я молчал за просто так, из голого расположения — к тебе, богатенькому сынку богатенького папашки. Платить надоело? А я ведь с тобой по-божески, много не беру и молчу, сам знаешь, как могила. Решил наш Петр Александрович, дай, узнаю, чем живет старый друг, да и припугну его самого, чтобы впредь копеечки не тратить. Так ведь? Пришел вынюхивать, за руку ловить? И что? Думаешь, сможешь меня шантажировать? Нет, брат Гущин, кишка тонка, будешь мне по-прежнему в долг давать, в бессрочный. За то самое знание, за тот свой опыт, которого теперь стыдишься.
Гущин взял себя в руки, даже расслабился немного. Наклонил голову набок и спокойно отвечал: — Ты, мало того, подлец, ты — провокатор. Будь ты красным, террористом — одно, скверно, что говорить, страшно, но не постыдно. Но ты же и бандитов своих предаешь. Сам их вовлекаешь, как меня когда-то, а после предаешь. Я тебя не шантажирую. Я знаю, к кому идти, кому рассказать о сегодняшнем госте, о твоей роли. И я пойду и расскажу. Пусть твои друзья сами тебя судят, а суд у них скор. Пойду, потому что мне мерзко. Вовсе не из-за денег. Но денег ты, понятно, больше от меня не увидишь.
