И почти одновременно с ними появились полицейские в форме, прогуливавшиеся взад и вперед с деланно небрежным видом и не спускавшие с них глаз.
И те и другие насторожены, но они словно подбивали друг друга, словно бросали друг другу вызов:
— А ну, посмей, начни!
— Нет, это вы начните!
Тетя, подойдя к лестнице, крикнула:
— Генриетта!.. Генриетта!
— Иду!..
Матушка прибежала расстроенная.
— Что там случилось?
— Никто не знает… У мадам Рамбюр на квартире полиция, делают обыск. Наверное, из-за сына… Простите, тетя, но в лавке народ…
В половине одиннадцатого полиция наконец ушла; не полиция в форме, а те двое, что с восьми утра находились в доме и чьи штиблеты и брюки я то и дело видел; почти полчаса они сидели, беседуя с мадам Рамбюр, и толстяк держал на коленях записную книжку.
Господин с моноклем удалился один, словно не имел с теми ничего общего, но наверняка они где-нибудь подальше встретились, и теперь-то я не сомневаюсь, что это был какой-то высший чин, не исключено даже помощник префекта.
Три… пять… шесть полицейских! К одиннадцати часам их стало уже восемь; они прохаживались парами, стараясь занять весь тротуар, и я догадывался, что они повторяют:
— Проходите… Проходите… Не задерживайтесь…
Небо приняло грязно-желтый оттенок, словно сегодняшние волнения на рынке испачкали даже туман, и я заметил, что фонари не погашены, что тоже придавало этому дню нечто совсем необычное.
Неожиданно мадам Рамбюр подошла к окну и повесила черную занавеску. А что же делает Альбер в темной комнате, недоумевал я, не сообразив, что можно зажечь лампу.
— Я всегда говорила… Когда эта шваль начинает требовать и ей все спускают…
Время от времени тетя Валери после очередного вздоха бросала какую-нибудь такую фразу:
— Газеты еще нет, Жером?
Торговля шла. Рынок жил своей привычной жизнью. Только что появившиеся домашние хозяйки с удивлением поглядывали на полицейских уж очень их было много — и не без тревоги озирались на кучку неизвестно откуда взявшихся людей, чья молчаливая усмешка походила на угрозу.
В тот день я не вспомнил ни о своей игрушечной мебели, ни о зверях. Не знаю даже, приносила ли матушка мне в десять часов гоголь-моголь, которым меня подкармливали, ибо, по ее словам, я не отличался крепким здоровьем.
Как мне сейчас кажется, дети настолько сильно и остро все воспринимают, что воспринимать длительное время они просто не способны, этим, вероятно, и объясняется новый провал в моей памяти.
Четкие картины и впечатления возникают у меня вновь лишь с той минуты — думаю, что было около трех часов, так как почти совсем стемнело, когда матушка в ответ на повторные требования тети, кричавшей ей в лестничную клетку, принесла наконец наверх свежий номер газеты.
