Если память мне не изменяет, наше путешествие длилось три дня, но уже к середине второго начали сказываться последствия моего трудового рвения. Во время очередного волока я внезапно ощутил такую острую боль в области живота, что чуть не выпустил из рук то, что нес. Кажется, Сэлинджер писал об одном из своих юных героев, что тот принадлежал к такому типу молодых людей, которые, получив на людях любое увечье, кроме проломленного черепа, отделываются только коротким смешком. Это в полной мере относилось и ко мне, и потому я, конечно, ничем не выдал своих страданий, каковые между тем увеличивались с каждой минутой. Впрочем, на одном из привалов, уединившись в кустах, я обследовал свой организм и обнаружил, что боль моя исходит непосредственно из пупка, и более того, из него тоненькой, но непрерывной струйкой медленно сочится кровь. Из этого я сделал естественный вывод, что от непомерных физических нагрузок пупок у меня развязался и жить мне осталось уже недолго. Тем не менее я по вышеизложенным причинам ни единым словом не обмолвился о своей ужасной травме и до самого конца похода продолжал неукоснительно, хотя уже с чуть меньшим энтузиазмом, отправлять свои обязанности по переноске байдарок, оставаясь при этом галантным кавалером Оли Черных и душой всего остального общества. И лишь глубокой ночью, проводив их всех до подъезда и трогательно простившись с Олей, которую не предполагал уж более увидеть на этом свете, я со стоицизмом, достойным Сенеки, поехал умирать в Боткинскую больницу, по дороге шлифуя в уме стилистические нюансы своего творческого завещания.
В приемном покое я поведал о своем безнадежном положении дежурному врачу, не скрыв от него и неутешительный диагноз, что я сам себе поставил, и попросил поскорей дать мне ручку и бумагу, чтобы успеть, пока рассудок еще не помутился, признаки чего я уже явственно ощущал, записать упомянутое завещание. Врач предложил мне лечь на спину и обнажить живот. Затем он долго и внимательно со всех сторон разглядывал мой кровоточащий пупок, давил вокруг него руками, а потом, скорбно покачав головой и не сказав мне ни слова, куда-то ушел. Вернулся он уже в гораздо более веселом расположении духа и привел с собой своего коллегу и моего компатриота, у которого в руках был маленький блестящий пинцет. После того как первый врач отрекомендовал меня второму словами: «Вот он лежит, этот придурок», тот забрался своим пинцетом ко мне в пупок и, некоторое время поковырявшись там, внезапно резко дернул — и тут же боль сняло как рукой.
