Мне еще случалось стучаться ночной порой в дверь Софи, чтобы пережить унижение, убедившись, что она не одна; в былые времена, то есть месяц назад, в таких же обстоятельствах деланный, вызывающий смех Софи успокоил бы меня почти так же, как успокоили бы ее слезы. Но дверь открывали; ледяная корректность происходящего была так не похожа на прежний беспорядок с разбросанными предметами туалета и бутылками ликера, а Фолькмар со сдержанным кивком протягивал мне свой портсигар. Самым невыносимым для меня было то, что меня щадили; я ретировался, представляя себе, как возобновятся перешептывания и пресные поцелуи после моего ухода. К тому же говорили они обо мне, я в этом не сомневался, и был прав. Фолькмар и я так от души ненавидели друг друга, что иногда мне думается, не возымел ли он виды на Софи лишь потому, что все в Кратовице считали нас парой. Но выходит, эта женщина была дороже моему сердцу, чем мне самому казалось, раз мне так трудно допустить, что этот недоумок любил ее.
Я никогда не видел Рождества веселее, чем той военной зимой в Кратовице. Приготовления Конрада и Софи смешили меня и раздражали, и я закрылся у себя, сославшись на недописанный рапорт. Около полуночи любопытство, голод, отголоски смеха и чуть простуженные звуки моей любимой пластинки выманили меня в гостиную, где кружились танцующие при свете камина и двух дюжин разномастных ламп. В который уже раз я почувствовал, что непричастен к общему веселью, причем по собственной воле, но от этого не менее горько. Ужин, состоявший из холодного окорока, яблок и виски, был накрыт на одном из обильно вызолоченных столиков с гнутыми ножками; Софи сама испекла хлеб. Широченные плечи доктора Пауля Ругена заслоняли от меня половину комнаты; сидя с тарелкой на коленях, этот великан торопливо поглощал свою порцию пищи, спеша, как всегда, вернуться в госпиталь, размещенный в бывшем каретном сарае князя Петра; я простил бы Софи, если бы этому человеку, а не Фолькмару она оказала благосклонность. Шопен, который любил присутствовать при развлечениях большой компании, скромно держась в сторонке, сосредоточенно строил какое-то сооружение из обломков спичек на отбитом бутылочном горлышке. Конрад, по вечной своей неловкости, порезался, пытаясь настрогать окорок тонкими ломтиками; он замотал указательный палец носовым платком, и от этой повязки стали разнообразнее теневые фигурки на стене, которые он показывал, складывая руки. Он был бледен и еще прихрамывал после недавнего ранения. Время от времени он прекращал жестикулировать, чтобы поставить очередную пластинку.
