И однако же — удивительное дело — рассказ этот как-то сблизил меня с нею. Будь Софи совершенно невинной или совершенно нетронутой, она внушила бы мне лишь смутную досаду и тайную неловкость — чувства, которые я испытывал с дочерьми подруг моей матери в Берлине; замаранная же, она обладала опытом сродни моему, и эпизод с унтер-офицером странным образом уравновесил в моих глазах мое единственное и гадкое воспоминание о посещении публичного дома в Брюсселе. Потом, за худшими терзаниями, она как будто совсем позабыла этот инцидент, к которому моя мысль возвращалась непрестанно, и столь глубокая перемена в ней, наверное, служит единственным оправданием за те муки, что я ей причинил. Мое присутствие и присутствие брата мало-помалу возвращали ей статус хозяйки усадьбы Кратовице, который она утратила, сделавшись в своем доме затравленной узницей. Она согласилась выходить к столу и садилась во главе с трогательно заносчивым видом; офицеры целовали ей ручку. Совсем ненадолго глаза ее, как прежде, простодушно засияли — сияние это было светом царственной души. Потом эти глаза, в которых можно было прочесть все, снова затуманились, и я увидел их изумительно ясными лишь однажды, при обстоятельствах, память о которых, увы, все еще слишком свежа.
Почему женщины всегда влюбляются именно в тех мужчин, которые им не предназначены, предоставляя им тем самым небогатый выбор: изменить своей природе или возненавидеть их? В первые дни по возвращении в Кратовице густой румянец на лице Софи, ее внезапные исчезновения, взгляд искоса, так не вязавшийся с ее прямотой, я счел за совершенно естественное смущение юной девушки, которая в простоте душевной тянется к новому лицу. Позже, узнав о ее беде, я уже не так превратно толковал эти симптомы смертельного унижения, проявлявшиеся также в присутствии ее брата. Но слишком долго потом я довольствовался этим объяснением, которое было верным лишь поначалу, и, когда все в Кратовице только и говорили, кто с умилением, кто с усмешкой, о страсти Софи ко мне,я все еще верил в миф о поруганной девушке. Не одна неделя прошла, прежде чем я понял, что эти щеки, то бледнеющие, то розовеющие, это лицо и эти руки, дрожащие и будто усмиренные, и эта молчаливость и торопливый, сбивчивый поток слов выдают нечто иное, нежели стыд, и даже большее, чем просто желание. Я не самонадеян, хоть это немудрено для мужчины, который презирает женщин и, словно для того, чтобы утвердиться в своем мнении о них, предпочитает якшаться только с худшими представительницами слабого пола. Таким образом, все способствовало моему заблуждению на счет Софи, тем более что ее негромкий и грубоватый голос, коротко остриженные волосы, блузки-рубашки и тяжелые башмаки, вечно заляпанные грязью, делали ее в моих глазах как бы братишкой ее брата. Я
