Он стал читать Анне сочинения мистиков: Луиса Леонского, брата Хуана де ла Крус, святую Терезу. Но эти вздохи, перемежаемые рыданиями, быстро утомляли их. Страстные и туманные речи о любви к Богу волновали Анну сильнее, чем поэмы о земной любви, хотя, по сути, в них говорилось о том же самом. Эти экстатические излияния святых, иные из которых были еще живы, но навеки скрыты стенами испанских монастырей, действовали на нее как дурманящий напиток. Ее чуть запрокинутая голова и полуоткрытые губы напоминали дону Мигелю восторженно-расслабленную позу святых монахинь, которых художники изображают в почти сладострастном слиянии с Богом. Анна чувствовала на себе взгляд брата; смутившись сама не зная от чего, она чинно усаживалась в своем кресле. Когда входила служанка, оба они краснели, словно захваченные врасплох.
Он становился строгим. Все время выговаривал ей за праздность, за неподобающие манеры, за слишком смелый покрой одежды. Она принимала эти упреки как должное. Он терпеть не мог платьев с глубоким вырезом, в которых щеголяли патрицианки, и Анна, чтобы ему угодить, стала носить тесный нагрудник. Он резко осуждал ее за горячность и несдержанность в речах, и она стала подражать его суровому немногословию. Тогда он в страхе подумал, что она о чем-то догадывается, и стал украдкой следить за ней; она чувствовала это, и самые ничтожные происшествия становились поводом для ссоры. Он перестал говорить ей «сестра»; она заметила это и стала плакать по ночам, пытаясь понять, чем могла так оскорбить его.
Часто они посещали вдвоем церковь доминиканцев. Для этого надо было проехать через весь город; Мигелю тяжело было садиться в дорожную карету, с которой были связаны мрачные воспоминания, и он настоял, чтобы Анна брала с собой свою служанку Аньезину. У Анны возникло подозрение, что он влюбился в эту девушку. Она не желала участвовать в подобном деле. Анне всегда претила наглость этой особы, и вскоре под каким-то предлогом она ее рассчитала.
Была первая неделя декабря, дон Мигель успел уложить сундуки и даже нанял возницу. Он считал дни, оставшиеся до отъезда, и ему следовало радоваться (так он говорил себе), что они бегут так быстро, однако он испытывал скорее уныние, чем облегчение. Он сидел в своей комнате и представлял себе лицо Анны, силясь закрепить в памяти мельчайшие черточки этого лица, — чтобы легче было вспомнить потом, когда он будет далеко. Но чем больше он старался, тем хуже ему это удавалось, и невозможность в точности представить себе складку у губ, изгиб века, родинку на бледной руке заранее приводила его в отчаяние. И тогда, внезапно решившись, он входил в комнату Анны и молча впивался в нее жадным взглядом. Однажды она сказала ему:
