— Вы считаете меня трусихой, способной часами дрожать после того, как опасность миновала? — тихо спросила баронесса. — Я только устала после трудного пути, и у меня болят ноги. Я отдохну с четверть часа.
Она опустилась на землю под высокой сосной, обросшие мхом корни которой образовали нечто вроде кресла. Она изнемогала от усталости, но у ее спутника не нашлось ни слова сочувствия или сожаления; казалось, у него было только одно желание — поскорее освободиться от роли проводника.
Трава ярко сверкала на солнце, позади них высился Альбенштейн, впереди открывался великолепный вид на горы. В этом ландшафте было особенное обаяние, мечтательное и тоскливое, как своеобразная поэзия, которой дышали все местные легенды. Внизу лежали долины, погруженные в голубоватую дымку, тогда как окружающие возвышенности были залиты ярким солнцем; по этим долинам и возвышенностям разливалось безграничное море леса, из которого то там то сям выступали обнаженные вершины утесов да побелевшие от пены ленты горных потоков. Как из неведомой дали несся таинственный шум деревьев; он то рос с неудержимой силой, то замирал вместе с ветром. И другие звуки доносил ветер снизу; было воскресное утро, и церковные колокола во всех маленьких лесных селениях призывали к службе.
Цецилия сняла шляпу и прислонилась к стволу дерева. Эгберт стоял в нескольких шагах; его глаза были обращены на нее; напрасно он силился смотреть вдаль, его взгляд снова возвращался к этой стройной фигуре в простом платье из бумажной материи, к блестящим волосам, сегодня просто зачесанным назад и заколотым на затылке под шелковой сеткой. Сейчас это была совсем другая девушка, чем та, которую до сих пор знал Эгберт, гораздо привлекательнее и… гораздо опаснее.
Несколько минут длилось молчание; наконец Цецилия подняла глаза и тихо спросила:
— И вы даже не браните меня?
— Я? Как мне может такое прийти в голову?
— Вы имеете полное право сердиться; своим легкомыслием я подвергла опасности и вашу жизнь; я чуть не увлекла вас за собой в пропасть. Мне… мне стыдно!
Баронесса говорила просительным тоном, почти робко; странно было слышать такую речь из этих уст. Эгберт покраснел до корней волос, но его голос сохранил прежний ледяной тон.
— Вы не знали, насколько серьезна опасность; в другой, раз будете осторожнее.
— Так вы не хотите принимать мою просьбу о прощении точно так же, как отвергли благодарность? — с упреком спросила Цецилия. — Вы спасли мне жизнь, рискуя своей собственной… впрочем, в настоящую минуту вы имеете такой вид, как будто горячо раскаиваетесь в том, что сделали.
