Киномеханик перехватил Илью в фойе. Он был коротконогий, плотный, с круглой, с редкими короткими волосами головой, картофельным носом и толстыми губами. Маленькие круглые глазки смотрели кротко и виновато, он улыбался. Илья тоже улыбнулся.
— Барин молодой, — обожающе повторил тот.
Илья нахмурился:
— Не называйте меня так! Я не барин!
— А кто же вы тогда? Помните, когда Никита Михалков в «Жестоком романсе» приехал? Все там кричали: «Барин приехал! Барин приехал!» Вас все здесь любят. Владимира Ивановича любят… А Галину Васильевну как любят! Они нас не обижают. Деньги хорошие платят. Без вас пропадем. Я зуб вставил золотой, видите? — Киномеханик широко открыл рот. — У меня тут дырка была, Владимир Иванович говорит: «Вставь ты зуб себе, Наиль!» Я говорю: «Какой? Железный или золотой?» Он говорит: «Золотой, конечно». Денег дал. Я вставил. Мама заболела, Владимир Иванович узнал: «Наиль, хочешь, в Москву ее на лечение пошлем, хочешь, за границу, я все оплачу». Мама не согласилась. Говорит: «Наиль, спой мне татарскую песню». Я говорю: «Я не знаю татарских песен, я уже ассимилировался». Она говорит: «Не знаю, что это такое, спой».
Татарин замолчал, глядя виновато и продолжая улыбаться:
— Днем сплю, ночью не сплю, жду — Владимир Иванович позвонит: «Наиль, заряжай!»
4
Неподвижно и молча сидел Печенкин рядом с Гелей, и рука его лежала на ее колене. Геля молчала. Глаза ее были закрыты.
— Это твоя лучшая песня, — убежденно проговорил Печенкин.
Она открыла глаза, иронично улыбнулась:
— Ты говоришь так после каждой моей новой песни.
Владимир Иванович не услышал.
— Гель, скажи, а почему ты не в рифму сочиняешь? — заинтересованно спросил он.
Геля наморщила лоб:
— Потому, что в рифму пишут все.
Печенкин кивнул, поняв.
Геля улыбнулась и, ласково посмотрев на него, спросила:
— Ты лучше скажи: как Илья?
Владимир Иванович оторвал от ее колена руку и показал свой большой палец.
— Я рада. Я очень рада, — сказала она.
— Латынь выучил, — похвастался Печенкин.
— Я рада. Я очень рада, — повторила она.
Он вернул руку на место, и они снова замолчали.
— Гель, а маленький человек — это образ или конкретно? — поинтересовался Печенкин.
— Образ… Или конкретно, — погрустнев вдруг, повторила Геля и хотела подняться, но Печенкин не позволил ей это сделать — может быть, неожиданно и для самого себя опрокинул женщину на тахту.
Она беззвучно, но отчаянно сопротивлялась; Владимир Иванович вдруг вскрикнул, вскочил на ноги, стал трясти рукой и, морщась от боли, дуть на укушенный палец. Это, кстати, был тот самый палец, который он только что показывал.
