Продолжая работать, она шмыгнула носом и подумала, что никогда не будет чистить чугунных сковородок.
Пришел со двора Мэтт и объявил, что дверь заедает. Но Саманта не удивилась. Она уже заметила, что, несмотря на героические усилия хозяина ранчо, ветхий дом постепенно приходит в негодность, да и в плане уюта оставляет желать много лучшего. Вообще-то во внутренних помещениях было чисто, но покрывало на кровати в спальне прохудилось, и никто не потрудился его заштопать. Это не говоря уже об отсутствии занавесок на окнах, пропускавших слишком много света с самого раннего утра, и голых дощатых полах, не покрытых ни коврами, ни дорожками. Иными словами, здесь не хватало заботливой женской руки.
Саманта к тому же заменила бы щербатые тарелки и старую, пришедшую в негодность кухонную утварь. Она сделала бы это обязательно — даже при недостатке бюджета, просто это потребовало бы больше времени.
А еще она выбросила бы из гостиной старую полуразвалившуюся кушетку, едва державшуюся на ножках, а со временем купила бы и новую мебель. Разномастная старая, кустарного производства, хотя была крепка и удобна, никак не соответствовала женскому представлению о красоте и изяществе. Не требовалось быть слишком наблюдательным человеком, чтобы понять, что на ранчо уже много лет не проживало ни одной особы, принадлежавшей к прекрасной половине человеческого рода.
Осознание этого принесло Саманте неожиданное облегчение, которое, впрочем, оказалось временным. Ибо она очень скоро стала задаваться вопросом, какие изменения произведет здесь Дженни, когда выйдет за Мэтта замуж.
Потом она представила Дженни в постели Мэтта, чего ни в коем случае не следовало делать, поскольку ей тут же пришло на ум, что он будет заниматься с Дженни любовью совершенно по-другому, не так, как с ней.
Сама мысль об этом была для Саманты невыносима. Она попросила Мэтта заняться с ней любовью, он согласился, делал все умело, со страстью. О большем она просить не отважилась, а он… ничего не предложил.
Взяв себя в руки, Саманта пожала плечами — наплевать, мол, но эта мысль жгла ее, словно огнем. А ведь следовало не думать об этом, а, напротив, рассматривать эпизод с Мэттом как своего рода передышку в расследовании, которым она занималась. Пока Мэтт не сказал и не сделал ничего, что заставило бы ее и агентство Пинкертона поверить, что он непричастен к ограблениям. Более того, когда она задавала ему вопросы, пусть даже самого невинного свойства, он неожиданно умолкал и замыкался в себе. Значит, он боится проговориться — сболтнуть нечто такое, о чем пожалеет впоследствии.
