— Ох! — не выдержал пастух и сглотнул. Он ломал голову над тем, что только что услышал. — Делить воду на три части было глупо. Раньше, когда все было хорошо, никто не вспоминал, кто ты — галл или фракиец.
— У каждого народа свой нрав, — возразил ритор. — Кельты отважны, но заносчивы, вспыльчивы, непокорны. Фракийцы великодушны, синеглазы, рыжеволосы. И делят своих женщин между собой.
— Одно дело книжки, другое — жизнь, — молвил старик Вибий. — Голодный фракиец под стать кельту, подыхающему от жажды.
Четверка молча посмотрела с горы вниз. Из лагеря претора к ним поднимался высокомерный белый дым. Там уже принялись готовить обед. По всей кампанской равнине, от Волтурна до гор Соррентума, крестьяне, пастухи, батраки и рабы усаживались за полуденную трапезу: кукурузная каша, салат, копченая свинина, вареная репа.
— Из Спартака получился бы великий полководец, — проговорил ритор. — Окажись он на месте Ганнибала, Рим не устоял бы.
— Ганнибал… — протянул пастух. — Я слыхал, что он привязывал к рогам коров солому, поджигал ее и гнал коров на римский лагерь. А римляне тушили огонь и наедались говядины. — Он через силу улыбнулся.
— Не болтай глупости, — отмахнулся Зосим.
— Ты знаешь историю наизусть, а я ее познал, можно сказать, брюхом, — высказался пастух. Он почему-то воспрянул духом и желтел своими здоровенными зубами, сверкая глазами.
— Он что, взаправду был князем? — спросил он поспешно и как-то рассеянно.
— Кто, Ганнибал? — спросил Зосим.
— Я о Спартаке.
— Этого никто точно не знает, — сказал Зосим. — Разве что ты, — обратился он к Эномаю.
Эномай ответил не сразу, потому что был погружен в собственные мысли. У него был высокий лоб, где напрягся под тонкой кожей синий желвак.
— Я тоже не знаю, — ответил он.
— Был бы он князем, — крикнул Гермий, — ел бы дроздов! Все князья едят дроздов! — Он повторил свое странное заявление несколько раз, и глаза его наполнились слезами.
— Вот обжора! — сконфуженно откликнулся Зосим. Сам он всегда находил способы подкрепиться сверх общего скудного рациона.
— Ничего, все равно я его люблю, — сказал успокоившийся пастух. — А люблю я его потому, что никто из нас не знает, зачем нам все это, один он знает.
— Что он знает? — оживился Зосим.
Пастух сперва молчал, а потом опять завелся:
— У него всегда пухнет от мыслей голова. Взять хоть эту его новую идею — веревки.
— Сумасшествие! — отрезал Зосим. — Уверен, что из этого ничего не выйдет.
— Я тоже сомневаюсь, — признался пастух. — Но хорошо то, что у него заводятся хоть какие-то мысли…
