Когда настанет черёд утомиться нашёптывателю снов, ему, конечно же, захочется спать, а значит вновь занять прежнее, отнятое у него вами место. Вам для того надлежит пройти через то же отверстие, которым вы шли туда, и вернуться в реальность прежде, нежели умыкнёт его восстанавливающая силы дрёма.
А что же снится самому-то нашёптывателю снов? Не является ли нашёптывателю снов действительность наша тем же сном? Поди ж ты узнай! Ну, а если это так, пожалеем его, беднягу! Заслуживает ли он всех этих кошмаров?
Франсуаз Легэ была на седьмом небе от счастья. Во мне она нашла мужчину своей мечты: умного, учтивого, ни слова громче другого. Я стал доверенным её лицом. Она тут же зазывала меня в свидетели, если обнаруживала, что отец её вот-вот заврётся, не осмеливаясь об этом сказать ему сама. Была со мной весьма предупредительна: «Чашечку кофе, Жюльен? Немного шоколада?» Всякий раз после возвращения моего с очередного задания справлялась, каковы мои успехи. Я пересказывал ей некоторые из трогательных и забавных историй, приключившихся со мною или услышанных во время похорон. Улыбалась она деликатно, соблюдая меру, не то что зычный отец её, смех которого разносился от кабинета до магазина, рикошетом отскакивая от выставленных там, напоказ, каменных надгробий.
Более других, до слёз забавлявшая его история касалась некой пожилой дамы: после пятидесяти лет благоговения перед не знавшим никаких забот мужем, останавливается она посреди лестницы, по которой уж не менее двадцати тысяч раз поднимались они, и всякий раз всё более запыхавшись, к себе в апартаменты. Оборачивается она к своему спутнику и, запросто так, тому говорит: «Артур, я выбилась из сил, я больше не могу, не сердись на меня… но я должна тебя покинуть». И падает к нему на руки… мертвой.
Теперь, по прошествии времени, я догадываюсь, что Франсуаз ухватила в том некий тайный смысл, некое послание от меня, своего рода ходатайство о долгой совместной жизни, но в то время подобное, пусть даже и вполне допустимое толкование, конечно же, ускользало от меня; я всё ещё пребывал в своей утраченной солнечной любви. Порой мадмуазель Легэ посматривала на меня более чем странно, словно примеряла на меня и оценивала посмертный макияж. А иногда брала мою руку, клала её к себе на сердце и вздыхала: «Я не знаю, что бы я… когда ты здесь… почувствуй, как оно стучит». Я же удивлял её тем, что ничего не понимал. К тому же, мощный авангард её не позволял сблизиться с сердцем ближе чем на тридцать сантиметров. Это, как в песне: «и твоё сердце совсем рядом, если худа у тебя грудь»…
