меня больше никто не увидит!
Сил здесь, однако, потрачено моих ох, как немало. Невинным, целительным шалостям за незримо проносящиеся восемь часов работы предавался я не более пары минут и то лишь в воображении. А в начале все было иначе, о работе, наоборот, думал я лишь в редкие моменты надобности. Я старался быть прозрачным и занимался лишь тем, что создавал видимость своего присутствия там, где меня не было. В Италии на многих фирмах всегда есть свободный стул, на спинке которого висит, напоказ, пиджак. Можно подумать, что его хозяин отошел справить нужду, на самом деле ничуть не бывало, хозяина на месте нет весь день, с самого утра. Ловко? То-то же. Вот и гуляет пиджак иллюзорного хозяина из кабинета в кабинет, и всякий служащий пользуется подобным мошенничеством по-своему.
В начале карьеры я вроде как присутствовал на месте, но на стуле находилась лишь моя телесная оболочка. Уразумев, что коллеги на удочку не ловятся, я сменил тактику и превратился в надсмотрщика, в истую шавку. С моей стороны все было серьезно, без полумер. Однако им и это не понравилось.
Тем хуже для них, им это ещё предстоит понять. Не ведают, чего теряют.
И тем хуже для неё, изменницы этакой. То целых два месяца не отставала от меня, а тут не явилась на мое тридцатилетие. Завтра о ней и не вспомню, пусть катится!
Чуть погодя, проделав по улице несколько шагов, я уже состряпал себе и своё ближайшее будущее. Займусь-ка искусством, запишусь на вечерние курсы, стану музейным завсегдатаем, упьюсь красотой и до краев наполню глаза невиданными ранее формами и красками. Вместо неё. Она больше не существует! И никаких «но»! За кого она себя принимает? Задавака!
Из свободы своей я решил выжать все по максимуму и навестил родителей, которых очень уж давно не видел…
Мать, как обычно, кофе угощает. Отец ударяется в воспоминания и я, в который уж раз, растроганно выслушиваю их.
«В посёлке Зелёный Крест, как и на всех окрестных шахтах, жизнь наша шла своим чередом. Что только не мы делали, а уголь нас с утра до вечера доставал. Ни на минуту не давала нам спуску угольная эта пыль — не смотря на ежедневную уборку, в кровать набивалась, покрывала небо, листья на деревьях, траву в полях, облака, дома, шахтеров, жен их, детей, любовниц, пищу, воду, да и мозги тоже. «Молотые с чернотой» — говорили про нас, и так оно и было. У меня черная пыль на зубах хрустела, вы ею дышали, ели её — мать твоя, сестра твоя и ты. Жизнь наша была по-настоящему черна, дощатые перегородки бараков, крыши гофрированного железа, всё было покрыто толстым слоем угольной пыли, так что даже в редкие минуты отдыха разговор снова крутился вокруг угля.
