Леша не ответил. Осторожно двумя пальцами он держал сигарету и медленно подносил к глазам. Потом сказал коротко:
— Спасибо. — И сел рядом со мной.
Теперь он сидел и как-то напряженно молчал. Медленно-медленно поднимал руку с сигаретой к тонким губкам, долго затягивался. И так же медленно опускал руку и смотрел в одну точку. И вдруг повернулся — и зазвенел в лицо мне:
— А помнишь, твой отец ехал из Казани, а мой — в Казань, а мы с Колькой Меркуловым стояли и плакали? Помнишь?
Так близко — его распахнутые глаза, плещут радостным светом.
— Это у него заходы такие, — объяснил коротышка. — Постоянно у него: Колька Меркулов, да Витька Кособульский, да Валя эта… И откуда только берется?
А Леша опять оцепенел и медленно поднимал руку с сигаретой.
— А ты-то за что? — спросил коротышка. — Ну не хочешь, не говори, — закидывал он сразу. И придвинулся: — А я тут в пятый раз… А чего мне делать? — говорил он, прикуривая сигарету от окурка. — Жена, подлюка, в дом не пускает… Зять… мотоцикл мой пропил. Зачем, говорит, тебе мотоцикл? Дочка, кобыла здоровая, не работает нигде, по летчицким общежитьям гуляет. С-сучка!..
Руки его пухлые подрагивали, и даже уши, когда он говорил, подергивались.
— А чего мне еще делать? Работать?.. А зачем? Жена квартиру себе оторвала, а меня — сюда. Здесь твое место, говорит. Ух-х!..
Он вцепился ладошками в лицо, затрясся.
Я чувствовал, что нельзя так сидеть и молчать, нужно бы хоть что-то сказать…
Но я ничего не сказал.
Леша покосился на коротышку, встал и тихо вышел.
Гриша глядел в потолок, шевелил губами.
Очкастый смотрел в пол.
А в коридоре зазвенело:
Ой, рябина кудря-вая… белые цветы!
И смех, рассыпаясь, удалялся.
Я вернулся в палату. Лег. За решеткой в светлых квадратах качались близкие деревья. Листва переливалась, текла…
В глазах стало рябить.
— Ой, рябина кудря-вая!.. — врезалось откуда-то, зазвенело всюду.
Я открыл глаза, прошло будто бы мгновение — на меня смотрел черный квадрат.
— А зачем вы Витьку Кособульского обидели, а? — И радостный смех удаляется… И силуэты удаляются, серые. Силуэты… смутные. Да, это пустынное замерзшее поле, и снежинки припадают к облезлому вороту красного пальтишка. И варежка разноцветная поправляет челку. И нога… нога толкает ледышки. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на этих губах припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают…
— …О-ууу!! У-ууу! — завывает близко. — У-ааа-ы-ы…
В мутном свете контрольной лампочки метался вопль, и белые фигуры хотели закрыть его, склонились над этим криком и что-то делают. Но крик все равно продирался.
