и ее опора — страх перед будущим. Другая чаша перевешивает, на ней — жажда независимости и знаний, гордость, сластолюбие, гнев и горечь. Но мысль о вечности и муках ада еще страшит ум Фауста. Так колеблется дева между наставлениями матери и голосом природы, ощущая на своей груди пламенные поцелуи возлюбленного. Так колеблется философ между двумя суждениями: одно верно, а другое исполнено блеска и ведет к славе, — которое же избрать?
Но вот, следуя предписаниям магии, Фауст начертал ужасный круг, который навеки должен был лишить его попечения всевышнего и разорвать нежные узы, связывавшие его с человечеством. Глаза Фауста пылали, сердце взволнованно билось, волосы встали дыбом. В этот миг ему показалось, что он видит перед собой старика отца, молодую жену и детей, в отчаянии ломающих руки. Затем он увидел, как они опустились на колени и молились за него тому, от кого он собирался отречься.
— Это нужда, это мое несчастье повергло их в отчаяние! — закричал он и топнул ногой.
Гордый дух его негодовал на слабость сердца. Он снова приблизился к кругу. Буря выла под окнами, дом содрогался до самого основания. Светлый призрак встал перед ним и воззвал к нему:
— Фауст! Фауст!
Ф а у с т: Кто ты, осмеливающийся мешать моему смелому дерзанию?
П р и з р а к: Я — гений человечества, и я хочу спасти тебя, если ты еще можешь быть спасен.
Ф а у с т: Что ты можешь мне дать, чтобы «насытить мою жажду знаний, наслаждений и свободы?
П р и з р а к: Смирение, покорность в страдании, скромность и высокое чувство познания самого себя, мирную смерть и блаженство за пределами земной жизни.
Ф а у с т: Ты создан моим возбужденным воображением, призрак! Скройся! Я узнаю тебя по коварству, с которым ты обманываешь несчастных, покорившихся тебе. Соблазняй нищего, униженного раба, монаха и всех тех, кто заковал свое сердце в противоестественные кандалы, кто искусственно взвинчивает свой дух, чтобы избежать когтей отчаяния. Силам души моей нужен простор, а за содеянное ими пусть отвечает тот, кто дал их мне.
— Мы еще увидимся, — сказал призрак, вздохнув, и исчез.
— Неужели и на пороге ада меня будут дразнить детскими сказками? — воскликнул Фауст. — Нет, я все равно пробьюсь сквозь тьму. Я хочу знать, что скрывает от нас темная завеса, которую рука тирана протянула перед нашим взором. Разве я сам создал себя таким, что удел ограниченности возмущает мою душу? Разве я сам раздул огонь страсти в своей душе? Разве я сам вложил в свое сердце стремление всегда расти и никогда не останавливаться? Как? Разве я сосуд, изготовленный неведомой рукой и осужденный на уничтожение, потому что он не отвечает замыслу мастера и не соответствует той низменной цели, для которой он был предназначен? Всегда быть только сосудом, только орудием, вечно только подчиняться? Зачем же дана рабу эта противоречивая властная потребность свободы и зачем дано ему сознание собственной силы? Вечность! Неизменность! Где смысл в этих звуках? Человеку доступно лишь то, что он чувствует, вкушает и постигает, лишь это принадлежит ему. Все остальное — видения, которых он объяснить не может. Бык пользуется своими рогами и уповает на их силу, олень радуется своей легкости, спасающей его от охотника, а разве человек в меньшей степени властен над тем, что отличает его от этих животных? Я достаточно имел дело с людьми и со всеми их выдумками. Они втаптывали меня в грязь, их фантазии я принимал за истину. Довольно, теперь я попытаю счастья с дьяволом!
