И вот сейчас, увидев, что Тася отдаляется, Грибов почувствовал, что она необходима ему, что вся его жизнь потеряет смысл, если он не будет видеть восхищенных глаз, прямого пробора на головке, склонившейся над тетрадью, если не сможет рассказать Тасе о новом, Грибове, который сформировался за последний месяц.
И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:
— Сегодня я сам пойду на почту, если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ. Проводите меня, я плохо помню дорогу.
Они вышли, когда уже темнело. Над пышными сугробами по темно–синему небу плыл латунный месяц. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье — самая подходящая обстановка, чтобы объясняться.
Но Тася, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп. Грибов с трудом поспевал за ней. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь Грибов упал на косогоре. Тася вернулась, чтобы спросить, не ушибся ли он. Они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.
— Завтра вам придется, помочь Катерине Васильевне, — сказал Грибов. — У нее сейчас двойная нагрузка; она и химик и геолог.
— А почему она работает за Петра Ивановича? — спросила Тася.
— Вы же знаете Петра Ивановича. Он милейший человек, но ненадежный: устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.
— Не понимаю я такого чувства, — сказала Тася. — Любовь — это восхищение. А тут всего понемножку: кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости…
— Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет — вы его разлюбите?
— Если болен — не виноват. Но вы сказали «ненадежный», это совсем другое.
Грибов опустил голову. Он понял, что Тася говорит не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежный человеком. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.
Грибов был задет за живое.
— А что особенного в Катерине Васильевне? — воскликнул он. — У Петра Ивановича свои недостатки, у нее свои. Женщина как женщина, хороший работник… На Камчатке таких тысячи.
И Тася поняла, что речь идет не о Спицыной.
— Ну и пусть, — сказала она упавшим голосом. — Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему…
Они смотрели в разные стороны, и обоим, было горько, как будто произошло что–то непоправимое, сломалось надтреснутое, то, что еще можно было связать.
