– Ага, значит, ты признаешь, что убил дона Бруто, послав ему отравленный бренди.
И нотариус начал энергично писать, макая перо в чернильницу, рука его буквально летала по бумаге. В полном изумлении я уставился на него. Похоже, этот человек estúpido, полный тупица. Как мог он прийти к такому бредовому выводу?
Закончив, нотариус развернул листок бумаги и велел мне:
– Подпиши здесь.
– Что это?
– Твое признание в убийстве.
Я покачал головой. Да он вконец обнаглел, этот жалкий креол, крючкотвор, которого я еще недавно, повстречайся он мне на улице, спихнул бы в сточную канаву.
Я подался вперед, и нотариус моментально отпрянул от меня, схватив свою бутоньерку.
– От тебя воняет еще хуже, чем от остальных.
– Единственное преступление, в котором я могу признаться, сеньор, так это в том, что, случалось, давил ногой амбарных мышей, у которых было больше мозгов, чем у тебя. Да как ты смеешь обвинять меня в убийстве?! На кого, по-твоему, я похож? Да я...
– Ты похож на грязного мерзавца, вероломно убившего благородного сеньора. На преступника, которого ждет не дождется виселица.
* * *
Вернувшись в камеру, я весь кипел от ярости, но если поначалу злился лишь на дурака чиновника, то потом до меня дошло, что в первую очередь следует досадовать на самого себя. Ну не глуп ли я был, начав – в моем-то положении – оскорблять этого надутого индюка? Неумение владеть собой мешало мне всю жизнь, но теперь оно может довести до беды. Нахрапом мне отсюда не вырваться, и, чтобы выпутаться из этой истории живым, потребуется нечто большее, чем безрассудная храбрость.
За то время, что я отсутствовал, в отдельный альков вселился новичок. Сын касика недавно покинул тюрьму: сама память о его преступлении была стерта начисто благодаря волшебному прикосновению dinero.
Я сразу понял, кто этот новый заключенный: разумеется, я не знал его имени, но догадался, какое положение он занимает в обществе. Как и нотариус, этот человек был по рождению креолом и наверняка тоже служил каким-нибудь писцом или мелким чиновником. Одежда его была добротной, но не отличалась щегольской роскошью, как у кабальеро, а руки явно не привыкли к грязной работе. Этому юноше гораздо больше подходили перья, книги и тетради, чем лошади и пистолеты. Но кем бы он ни был, сейчас мое внимание привлекла его корзина с едой.
Упоминал ли я о том, что постоянно испытывал голод? В этой проклятой тюрьме, на одной лишь прокисшей маисовой размазне, плескавшейся у меня в желудке, я чертовски похудел, и мне очень хотелось отведать чего-нибудь более съедобного.
