— Молодец, Феничка! Вот спасибо, удружила! Славная Феничка! — шепчут они наперебой.
Со сладко замирающими сердцами скользят все вниз. Феничка с ними. Она вызвалась караулить барышень, пока те будут гулять в саду.
Бесконечно темные коридоры. Крошечные лампочки, кое-где оставленные на ночь, не могут осветить их убегающие во мрак углы. Бесшумно движутся придерживаясь стен, институтки… Вот они миновали один коридор, быстро сбежали с лестницы… Теперь другой… Еще спустились… Слава Богу, — внизу… Проскользнули мимо швейцарской.
Одиннадцать часов… Старший швейцар спит; младшего не видно тоже… Скорее, скорее на крошечную террасу и на крыльцо.
Чуть звякнул ключ и скрипнула дверь под рукой Фени.
Испуганные взгляды… Вытянувшиеся шейки… Заглушенный смех… Дверь раскрыта. Майские сумерки дышат в лицо приятным ароматом цветущих лип и тополей… Ах, как хорошо!
— В деревню бы теперь, в деревню! — шепчет забывшись Феничка, останавливаясь на верхней ступеньке крыльца.
В сгустившихся голубоватых сумерках белой майской ночи институтки, взявшись за руки, бегут… Бегут на последнюю аллею послушать соловья.
Какие трели! Какое наслаждение! Майская ночь прозрачна и хороша, как сказочный сон…
Говорят шепотом. Швили-Муханова набирает целую пригоршню белого липового цвета и сыплет его на черненькую головку Клаши Левенцовой.
— Муха в молоке! Муха в молоке! — хохочет грузинка.
Нона Сумская мечтательно смотрит в темную чащу сиреневых кустов, откуда доносится соловьиная трель.
«Скоро выпуск… Скоро свобода, — мелькает в головке девушки, — и никто уже не будет мешать слушать так соловьиную дивную песнь по ночам».
— Господа! — неожиданно громко кричит «Мышка», — я, кажется, жука раздавила… Бедный жучок, несчастный. Погиб, может быть, во цвете лет. — И девушка чуть не плачет от жалости к раздавленному ею нечаянно жуку.
— Ну, это еще пол несчастья: смотри, как бы тебя большой жук не раздавил, ведь ты у нас дюймовочка-крошка, — смеется толстушка Ада Мирова.
«Мышка» обижается.
— Лучше быть дюймовочкой, нежели тумбой в три обхвата, — язвит она.
— Удивительно остроумно! — сердится толстенькая Ада.
— Mesdames, как вы можете ссориться в такую ночь! Слушайте соловья и молчите.
Юные голоса смолкают, как по команде. Юные личики восторженно поднимаются кверху; улыбки, мечтательно грустные, шевелят губы.
О, как божественно поет он, волшебник соловей! В какое царство грез погружают его вешние песни.
И Феничка заслушалась его невольно, стоя на «страже» у дверей. Но не мечты, не грезы зарождают в ней его песни. Феничка смущена. Почему «Жила» не исполнила нынче же высказанной ею угрозы? Почему не пожаловалась надсмотрщице и не откомандировала ее, Феню, в подвал? Неужели в ней проснулась жалость? Должно быть, что так. А она то, Феничка, против неё провинилась и обманула ее — ключ обманным образом утащила. Ведь, если по совести рассудить, права была «Жила», запрещая петь в окошке: народ собрался, делал всякие замечания.
