По мнению академика Рыбакова, в истоках детской игры “Ворота” скрывается языческий обряд, связанный с праздником и жертвоприношениями в честь какого-то божества. Если это так, то можно только догадываться о том, что скрывается за словами “ходи в пекло”, и гадать, какому Стрибогу, Белбогу или Чернобогу предназначалась девочка, украшенная веночком, сплетенным из гроб-травы, могильницы. Впрочем, слова “барвiновiй” и “барвинок” теперь имеют другое значение, а пеклом на крещеной Руси называли преисподнюю. Подобная детская игра сохранилась у чехов и называется “У золотых ворот” или “Мост”: двенадцать играющих по тем же правилам.
Словом, дети как дети. Они и задают правила игры – заводят счет, бросаются врассыпную, но обязательно возвращаются туда, где начинали играть, – на Старое Место, на котором всегда можно увидеть следы костра и найти переломанные деревянные пики, потрошеных плюшевых медведей и оторванные кукольные головы. Так случается со всеми игрушками, которые надоели, но именно эти приметы характеризуют самих играющих и говорят об их возрасте.
Совершенно идентичны черты обитателей языческого бестиария и традиции родоплеменного мракобесия южных, северных, западных и восточных славян. Но поколения богов реконструировать трудно. О дьяволах, чьи капища разрушены в историческое время, тоже почти ничего неизвестно. Мы не знали переходного периода, как другие народы, которые научились читать и писать задолго до принятия христианства. Герои нашего эпоса оторваны от своих богов. Они их просто не знают. И самих героев до наших дней дошло не так много, как у южных соседей, но и не сказать, что мало. Более чем другим повезло “героям” животного эпоса. Все без исключения сказочные звери нашли свое место в детских книжках, а кое-кто из них попал в сокровищницу мировой литературы. Достаточно вспомнить, как в начале девятнадцатого века любимчик народной демонологии запрыгнул на златую цепь и теперь останется на ней, пока длятся речь и время. Ребенок узнает о нем раньше, чем начинает осознавать себя. Ай да Котя!
Да и в “Слове” звери и птицы служат не для одной только звукопроводимости мира поэтического текста. Они – как и мифические существа – составляют особый образный ряд – и речь “говоряхуть”, и песни поют. В древних текстах и люди – как звери: “яко лев”, “яко рысь”, “яко коркодел”. Что ни князь, то сокол. Княгиня – чайка. Что ни Марья, то Лебедь Белая!
Черты подобного “звериного стиля” проступают из произведений всех литературных жанров. Это позволительно для русской прозы и было обязательным для русской поэзии всех времен и континентов. Примеров не счесть. Все в порядке вещей и не очень-то заметно, а вот без волшебства и чудотворства русская литература даже в уме не укладывается. О Всеславе Полоцком, правнуке Владимира Красное Солнышко и Рогнеды, наш первый писатель так прямо и говорит: “его же роди мати отъ вълхования”. Не так витиевато и цветасто, как передают калики перехожие-переброжие, но не менее баснословно. Причем нисколько не согласуясь с христианской традицией восточной апостольской церкви. И это не поэтический произвол, пред коим не устоял строгий летописец.
