— Пять осколков в нем, — кричит мне в ухо доктор. — Третий день носит. Температурит. А уперся — ни в какую, не полечу!
Под ногами — носилки. На них тело — «двухсотый».
— Сегодня?
— Нет. Три дня назад. Только нашли. Разведчик, — кричит в ухо доктор. — Сунулись в кишлак — а там духов, как вшей. Еле отбились. А он в темноте потерялся. Ранен был в ноги.
Изувечили всего. Глумились, суки! Отрубили руки, голову…
Сердце хватает боль. Что перенес этот русский солдат? Великомученик чеченской войны. Теперь, среди своих, он отправился в свой последний путь домой.
— Кто он? Откуда?
— Старший сержант Соколов. Контрактник. Со Смоленщины…
Со Смоленщины? И вновь сердце остро укусила боль. Земляк!
Бедная ты моя Смоленщина. Откуда только не возвращали тебе тела твоих сыновей. Из Вьетнама и с Кубы, из Афгана и Карабаха. Теперь из Чечни. И так обезлюдевшая, обобранная, нищая, сирая. В какое село держит свой последний путь великомученик старший сержант Соколов? К каким — покосившимися от времени и разорения хатам, к каким полям? На какой погост ляжет он навеки? Не отвечает Соколов, молчит.
Прими же, Господи, душу солдата русского, прими и со святыми упокой!
На «северном» раненого и «двухсотого» забирает «санитарка», а мы вновь отрываемся от земли и летим на бреющем в Моздок.
Там, в аэропорту, прощаемся с пехотными капитанами, те едут в отпуск. Решили поездом — так надежнее. Уже у ворот вдогон спохватываемся:
— Деньги есть?
Капитаны растерянно переглядываются:
— Откуда? Зарплаты три месяца не видели. Только требование — на билеты и консервы, на дорогу.
— Берите, братцы, — и в ладонь одного из них ложится наш «командировочный полтинник».
— Не благодарите. Не за что!
— Будьте живы, мужики!
— И вы будьте!
…Должен российский офицер, возвращаясь с войны, выпить четыре чарки.
Первую — за Победу!
Вторую — за солдата русского!
Третью — за упокой павших!
Четвертую — чтобы за нас подольше третью не пили…
ВЕДЕНО
…Ночью умер доктор. Просто уснул и не проснулся. Он лежал на койке молодой, сильный, красивый, а мы молча стояли вокруг него. Сознание отказывалось воспринимать эту смерть. Умер не от пули, не от осколка, не от выстрела врага, а от того, что в глубине этого крепкого молодого тела сердце вдруг устало от этой войны, от ее грязи и боли. Устало биться и остановилось.
Настроение было — ни к черту! Лил долгий; нудный дождь, развозя в болото лагерь отряда. Низкое мертвенно-серое небо источало на землю ледяные колючие струи, которыми то и дело стегал по лицу безумный горный ветер. Расстояние в пару десятков метров между палатками превратилось в полосу препятствий, когда на каждом ботинке налипало по пуду глины и каждый шаг на скользком крутом склоне требовал сноровки и хорошей координации.
