По всему видно — перелом произошел.
— Какое сегодня число? — спрашивает уже перед сном капитан-артиллерист из батареи, прибывшей утром на усиление.
— 44 декабря, — отвечает кто-то из темноты.
— То есть как? — удивляется капитан.
— Ты Новый год встретил?
— Да. Выпили по стакану в эшелоне, — вспоминает капитан.
— А мы нет, — отзывается кто-то из темноты.
— Поэтому для нас все еще декабрь. Вот вернемся, поставим елочку. Обнимем жен с детишками, выпьем в полночь «шампани» — тогда и январь наступит. А пока еще декабрь. 44-е сегодня…
А я почему-то вспоминаю моздокский морг. И те сотни тел на носилках, для которых так никогда январь 95-го не наступит, даже если на памятнике и будут эти цифры. Но хандра быстро проходит на войне. 44-е так 44-е. Завтра 45-е. И так хочется, чтобы для всех-всех этих усталых русских мужиков настал побыстрее долгожданный Новый год. Очень затянулся этот безумный кровавый декабрь 94-го…
В эту ночь луна ушла в тень земли…
Нас разбудил прапорщик — старший по лагерю. В морозном мартовском небе высоко над огромным военным «табором», над заиндевелыми стволами пушек, «набычившихся» в сторону еле различимых во тьме гор, над причудливыми сетями антенн, над трубами походных печек, тускло угасал съедаемый тьмой фонарь луны. Было жутко и холодно.
На войне только жизнерадостный дурак, да разве что «свежий» генерал не верит в мистику, не верит в приметы. Для остальных война — это еще и знамения, знаки, приметы. И, не сознаваясь в этом друг другу, стесняясь, каждый внимательно и нервно следует своей системе знаков и символов.
Не сфотографируешь летчика перед полетом, не заставишь танкиста вернуться за забытой вещью. А тут затмение… Куда дальше?
И уйдя за лагерь, в поле, ополоснув наскоро лицо водой из фляжки, я молился в эти минуты. Не о спасении, нет. На войне быстро привыкаешь не просить у бога многого.
Я молился и загадывал о малом — уехать из лагеря после затмения, увидеть до отъезда полную луну.
И, глядя на гаснущий серп, на наливающиеся светом звезды, чувствуя густеющую тьму, я вдруг ощутил чье-то присутствие над собой. Словно увидел себя со стороны. На высеребренной подмороженной земле, в поле, под звездами. Кто молился обо мне в эту ночь? Кто вспомнил меня?
И кто-то там, на небесах, услышал молитву, и после всех привычных армейских задержек колонна потянулась к горам уже под черненой, как серебряный старинный «пятак», луной. И, сидя на броне, вдыхая упругий морозный ветер, я с каким-то чувством благодарности смотрел на луну. Как будто она стала моим союзником, как будто мы были связаны с ней каким-то уговором.
