Губкин признавался в старости: «…Сам я боялся ее, как чего-то неизвестного… Почему я боялся школы — не знаю».
«…Помню, горячо молился всем святым: «Да минует меня чаша сия…»
Но чаша не миновала. Я начал учиться».
В поздняковскую школу по осени приходило мальчиков двадцать; весной их оставалось семь-двенадцать.
Осенью Николай Флегмонтович Сперанский — обычно вечерами, дождавшись, когда все вернутся с поля, — обходил село, стучался в ставни.
— Петровна! В апреле твоему Сережке стукнуло восемь. А Дарьюшке тринадцатый, и я уж устал напоминать.
— И ктой-то? — доносилось изнутри.
— Учитель.
— С нами вечерять?
— Спасибо. Я по делу. В школу записывать.
— Говоришь, Сережке… Ето откеда же ему восемь? Еще только шесть ему!
— У меня записано.
— Записано… Нешто ты по записанному лучше меня знаешь? Он родился на Бориса и Глеба в том году, когда пьяный урядник приезжал.
Разгоралась перепалка, в результате которой Сперанский торопливо запахивался в сюртук, перешитый из рясы (чего никак нельзя было скрыть), и уходил. Бабы его нисколько не боялись, а мужики сторонились. Был он тощ и долгоног; глаза в красных веках запали, глядели отчужденно и добро. Появился он в селе лет пятнадцать назад — кто говорил, что он поп-расстрига, кто — что смутьян он, высланный из первопрестольной, а девицы подозревали несчастную любовь. Во всяком случае, направление от земства у него было, и место ему предоставили.
Жил он при школе, хозяйства не вел, питался приношениями.
Школа стояла под самым холмом. То была простая изба-пятистенка. Оползень приподнял один ее угол. Полы в ней были наклонены, и мальчишки обожали играть «во всадников»: парты сами скользили. Это, конечно, на переменках; на уроках Николай Флегмонтович между партами ходил и вел разом все предметы: у младшеньких поправлял чистописание, второклассникам давал задачки на сложение, а старшим объяснял священную историю. Классное помещение было одно. Освещалось оно двумя свечами в подсвечниках. Один подсвечник стоял на учительском столе, другой на задней парте. Время от времени учитель подходил к печке, подбрасывал березовые поленья.
За окном шуршала поземка. Выйдя из школы, страшно было подумать, что Николай Флегмонтович остался в ней совсем один.
Бабушка Федосья сшила Ванюше сумку холщовую и тетради из каких-то конторских бланков, ею же где-то и добытых.
Много-много лет спустя, будучи сам уже в дедушкином возрасте, Губкин писал: «Бабушку я не забыл… Чту ее память и сейчас».
