Помолчали еще минут пять, окончательно постигая смысл услышанного. Что-то сломалось в нашем хрупком мире. Пропала кажущаяся доверительность, сплотившая людей. Стало плохо, неуютно.
– Ты где его спрятала? – спросил Турченко.
– Не скажу, – покачала я головой. – Берегите меня. Хольте, нежьте, под пули не подставляйте. И будет вам правда. И многое другое.
– Черт, – сказала Невзгода. – А какой он?
– Маленький. Вот такусенький. А вам не все ли равно?
– И что ты собираешься с ним делать? – пристально и колюче глядя в мои глаза, спросил Борька.
– Сдать органам, – не моргнув, отчиталась я. – Тем самым, чей представитель находится среди нас и гордо помалкивает. По крайней мере, находился. Я ничего не знаю о Сташевиче.
Представитель, если таковой еще не перевелся, продолжал помалкивать. Определить его по глазам было невозможно. Все трое смотрели на меня, как на досадную помеху, благодаря которой переведена уйма времени и физических усилий, а груз и ныне там. Излишне говорить о дискомфорте, испытанном мною под их пристальными взглядами. Я демонстративно отвернулась, начиная сомневаться в правильности своего поступка.
Дело двигалось к развязке – ужасной и непредсказуемой... Я проснулась оттого, что оказалась в воде! Автомат уже утонул. Спросонок не врубившись, завыв от страха, я полезла вверх по плоту, на сухое, отметив краем глаза, что Невзгода занимается тем же. Но и на носу творились безобразия. Грязно матерясь, Борька вытаскивал ногу из разъезжающихся бревен. Не способный проявить мобильность, но успевший завести автомат за спину, Турченко переползал на правый борт, где накат еще держался. Неумелая вязка плота и неоднократные перетаскивания с суши на воду наконец сказались. Где-то под брюхом ослабла веревка. Узел разошелся, за ним следующий, а когда свободное «хождение» бревен дошло до критической точки, отвалилась целая поперечина. Плот разъехался веером, на чем мы и проснулись. Поминая бога с мамой, собрались на правом борту и, загребая руками к берегу, поплыли до ближайшей излучины. В дальнейшем рисковать не стоило. За поворотом нас унесло бы на плес, а там привет – борт уже начинал распадаться. Мы погрузились в воду и, придерживая втроем Турченко, поплыли к берегу. Грести пришлось метров шесть. А потом около часа мы выбирались на поросший лопухами обрыв, который упорно не хотел нас принимать. Дело близилось к рассвету. До Магалая – километров пятнадцать. Мы лежали в косматой траве, мокрые, дрожащие, изнуренные, не чувствуя конечностей, и я не уставала поражаться пресловутой женской выносливости.
