Мершам встряхнулся и теперь говорил почти без умолку. Так на него действовала Мюриэл, в ее присутствии его всегда тянуло порассуждать о чем-то абстрактном: об искусстве и философии — это были ее любимые темы, на которые только он один и говорил с ней, на которые только он один и мог говорить, как ей казалось, необыкновенно красиво. Он пользовался замысловатыми речевыми оборотами, время от времени сам себе противоречил, потом произносил нечто печальное и неожиданное, и все это так задумчиво и так как бы несерьезно, что даже мужчины не могли устоять и внимали ему с почтительной снисходительностью.
— Жизнь прекрасна, — постоянно внушал он Мюриэл, — пока она тебя пожирает. Пока жизнь поглощает тебя, уничтожает тебя, она великолепна. Самое лучшее — сгореть быстро, гулким пламенем, белым пламенем до последней искры. А если гореть медленно и беречь топливо, то не стоит жить.
— Ты думаешь, это хорошо — жить недолго, зато весело? — спросил отец.
— Да нет, не обязательно недолго и не обязательно весело. Беды тоже часть живого пламени — страдание — без него, как говорят, не бывает радости. Ну да! С жизнью мы обращаемся, как некий человек, который до того хотел дотянуть до старости, что умер в тридцать лет от изнурительной скуки.
— Ну, этого-то мы не допустим, — засмеялся Том.
— Не знаю, не знаю. Настоящая жизнь в общении — а это как раз то, от чего мы стараемся уклониться, мы ведь робкие и не желаем выставлять напоказ душу, чтобы всякие неуклюжие дураки не норовили лапнуть ее грязными руками.
В темных глазах Мюриэл затеплились благодарность и понимание. Ей самой приходилось несладко из-за грубости братьев, которым она нередко потакала по собственной глупости.
— И, — заключил Мершам, — мужчину облагораживает чистейшее пламя жизни — если с ним женщина, которую он любит — и понимает.
Скорее всего, Мершам не осознавал, что творит. Тем не менее, своими рассуждениями, как сетью, поднял Мюриэл, точно русалку из глубоких вод, и заключил в объятия, чтобы она подышала привычным ему разреженным воздухом. Мюриэл глядела на него, не сомневаясь в его искренности и безоговорочно веря в его правоту.
Викерс же думал иначе. Свое мнение, каково бы оно ни было, он мог бы выразить так: «Ну вот, ему есть, что сказать, и он может долго говорить — но, черт подери!..»
Ведь Викерс был старомодным, бессловесным воздыхателем; такие приносят в жизнь женщины кратковременную радость и бесконечные разочарования. В конце концов он понял, что ему не пересидеть Мершама, и решил идти домой. Мюриэл не поцеловала его на прощание и не вызвалась проводить до велосипеда. Его это разозлило, однако злился он больше на девушку, чем на мужчину. Ему казалось, что она играет, «выставляется» перед чужаком. Ведь если для него Мершам был чужаком, то и никем другим он не мог быть для Мюриэл. Молодые люди вышли из дома вместе и зашагали по неровной кирпичной дороге к сараю. На ходу Мершам тоже не преминул отпустить несколько своеобразных шуток:
