Колюхов согласно кивнул.
— Да-а... Для меня птицы не пели.
— Какие птицы? — не понял директор. — Ах, птицы! — и он опять рассмеялся. — Они и теперь для нас мало чирикают. Работа! Работа, дед, и работа!
Колюхов согласно кивнул. Но смотрел он не в задиристое лицо директора, а куда-то мимо него. И директор тоже повернул голову за его взглядом, и директору показалось, что старик смотрит на сваленные в кучу возле мастерских остатки комбайнов, какие-то колеса, прицепы и еще черт знает что, ржавевшее тут из года в год, что давно надо было сдать в металлолом.
— Это ерунда! — сказал он. — Работаем, ломаем. Новая техника идет. Машины — не люди, машины стареют быстро: вчера — чудо, сегодня морально устарела.
— Люди тоже так. Это смолоду каждый себе вечным кажется.
— Техническая революция — учитывать надо, — продолжал директор, словно не слышал возражения. — Время не для вздохов. Это соха жила тысячу лет. Как вас?
— Федор Андреевич.
— Вот приезжайте, Федор Андреевич, через пять лет — здесь заводы стоять будут. Сельскохозяйственные заводы. На промышленную основу перейдем.
Колюхов усмехнулся — пять лет!
— Ну ладно, смотрите, — директор вдруг разом сделался серьезным, вспомнив о делах. Он сел в машину и зарулил к черному подъезду конторы, парадное было заколочено наглухо.
К усадьбе потянулся народ — механизаторы, чистенькие бабенки, возчики, и Колюхову стало неудобно толкаться здесь без дела у всех на виду. Стараясь идти спокойно, чувствуя спиной любопытствующие взгляды, он ушел от конторы и первым же переулком вышел на другую улицу.
Сотни раз в сновидениях он гостил в Сычовке и бродил вот так по улицам. Сколько первобытной, сказочной радости было в этих снах! Всякий поживший человек наяву никогда не испытывает ничего подобного, привыкает он в каждодневной суете видеть все на свете обычным, приложимым: трава на дороге — это только трава, пыльная, никчемушная, изба — чтоб жить, чем ухоженней, тем лучше, колодец — воду брать. Во сне же все принимало одушевленность и колдовство, и можно было с полным пониманием поговорить с каждым встреченным деревцем, с глинистым обнажением на косогоре, с желтыми стожками на отавной зелени утугов за частыми надежными пряслами. Все таило в себе особую понятную жизнь, и от этого сердце сладко щемило и хотелось, чтобы сон длился вечно. Избы тоже жили, были способны к мудрой радости, само собой зналось, что в каждой из них обитают знакомые люди, не стареющие, всегда остающиеся такими, какими запомнились когда-то давно. И не работа, не забота, не какое-то дело в конечном счете объединяло, роднило Колюхова с этими людьми, постройками, растениями, стежками-дорожками, а нечто невыразимое, будто он и они были наделены общей одной душой, и поэтому разговоры всякие исключались за ненадобностью — все было и так хорошо и понятно.
