Вот в такие часы и стал он выходить за село: смехом — смерть встречать, на деле — успокаиваться.
Шел медленно, степенно, попыхивая в усы дымком из трубки, старался примечать всякое движение в природе: юрких сусликов, неопасливых придорожных птичек, названия которым он не знал, телят в потраве — «экую вольность за моду взяли! попробуй-ка лет двадцать назад пусти теленка в хлеб — ого!» — мало ли чего увидишь, пока отшагаешь два немеряных километра. Глядишь, смятение ушло, заглохло.
Присядешь на жидкую траву за кюветом, подставишь закрытые веки предвечернему солнцу — тепло, ласково. И размечтаешься о чем-нибудь хорошем. Потом и глаза откроешь, а хорошее продолжается. Божья коровка уселась на руку и заползала живой кровавой капелькой. Ловко ползает, а не слышно, чтобы щекотала...
— Здравствуй, дед! —внезапно раздалось над Филиппушкиной головой.
Филиппушка вздрогнул всем телом, сделался как будто еще меньше, беззубый рот его кисло раскрылся, и в слезящихся мутных глазах замер на секунду ужас. Потом, не меняя выражения лица, он тихонько рассмеялся: над ним стоял человек, старый, тучный, в белой рубахе и с пиджаком на руке.
— Ты пошто хихикаешь? Чокнулся, что ли? — строго спросил мужик.
Филиппушка взмахнул обеими руками и не то кашляя, не то смеясь проговорил:
— Эдак я же Ее мог не заметить, а тут ты!
— И впрямь чокнулся... Ну что ж, здорово, Филипп Степанович! —Человек протянул широкую, толстопалую руку.
Филиппушка сидя пожал ее, но признать человека не признал, а знакомы, видно, давно: по отчеству его в селе и сам забыл, когда навеличивали.
— А ты из чьих? — спросил он, вытирая пальнем глаза. — Меня откуда знаешь?
Уж тебя-то как не знать? — сказал мужик.
— Меня раньше многие знали. В районе где-нибудь служил?
— Ослабла у тебя память, — упрекнул незнакомец. — Из Сычовки сам. Вместе, можно сказать, по девкам бегали... Да чего?.. Жизнь ты мне под корень извел, вот что. Тут не забудешь.
Филиппушка вмиг посерьезнел, поважнел, будто ему сказали невесть какую приятность, достойно поправил усы — жидкие, прокуренные, подстриженные со значительной овальностью, и со статуйным спокойствием стал долго смотреть на пришельца.
— Никак Колюхов Федор? Нешто ты?
— Я и есть,— подтвердил Колюхов.— Помнишь, стало быть?
— Да на кой ты мне, помнить тебя? На добрых людей памятливости не напасешься, а на вашего брата... — Филиппушка коротко взмахнул рукой, вернее, одной только желтой кистью руки, ровно отбросил, оттолкнул от себя нечто неприятное, хмыкнул в нос и стал набивать табаком короткую изогнутую трубку.
