Первое лето, которое мы провели вместе в Гандумасе, было довольно тяжелое.
У нас завтракали ровно в двенадцать, и мысль о том, что можно заставить ждать моего отца, никогда в жизни даже не приходила мне в голову. Одиль же брала книгу и уходила с ней на луг или отправлялась гулять по берегу потока, забывая о часах. Я видел, как отец шагал взад-вперед по библиотеке. Я бежал в парк, чтобы разыскать жену. Когда я возвращался, запыхавшись после бесплодных поисков, я видел, что она уже пришла, спокойная, улыбающаяся и ужасно счастливая, что погрелась на солнышке. И, когда мы, усевшись за стол, некоторое время хранили суровое молчание, чтобы выразить ей свое неодобрение, которое только и могло быть (исходя от группы Марсена) косвенным и немым, она смотрела на нас с улыбкой, в которой я улавливал насмешку и вызов.
У Мале, где мы обедали раз в неделю, положение было как раз обратное: тут я чувствовал себя чужеродным телом, тут меня наблюдали и судили. Обеды здесь отнюдь не были торжественными церемониями: братья Одиль вскакивали из-за стола и бежали за хлебом; господин Мале говорил о какой-нибудь фразе, которую вычитал в книге, и, если ему не удавалось в точности ее процитировать, он в свою очередь вставал с места и отправлялся в свой кабинет, чтобы принести книгу. Разговоры велись чрезвычайно свободные: я не выносил, когда господин Мале в присутствии своей дочери начинал говорить на скабрезные темы. Я понимал, конечно, до какой степени глупо придавать значение столь незначительным мелочам, но это не было осуждение, это было просто тяжелое впечатление. У Мале я не чувствовал себя счастливым, их атмосфера была не для меня. Я сам себе был неприятен, я сознавал себя напыщенным, скучным и, упрекая себя в молчаливости, погружался в нее еще глубже.
Но все мои неприятные переживания, как у Мале, так и в Гандумасе, были, в сущности, очень поверхностны, так как за всем этим мне оставалось еще огромное счастье знать и видеть, что Одиль живет и радуется жизни.
Когда я сидел за обедом против Одиль, я не мог удержаться, чтобы не смотреть на нее. У нее была какая-то сияющая белизна; при взгляде на нее рождалась мысль о прекрасном бриллианте, сверкающем при лунном свете. В это время она одевалась почти всегда в белое и дома окружала себя белыми цветами. Это ей очень шло.
Что за изумительную смесь чистосердечной простоты и таинственности представляла собой Одиль! Я думал, что живу рядом с ребенком, но порой, когда она разговаривала с другим мужчиной, я перехватывал ее взгляд и улавливал в нем отблеск неведомых мне чувств и как бы грохот отдаленной грозы бушующих страстей.
