И забыв обо всём, Аня бродила со Спиритом. Мимо закрывших свое уродство темнотой огромных стен и башен. По бликующим серым мостовым, по слякоти, нараставшей с появлением тепла. Под гуденье проводов, свист ветра и дальний шум одиноких машин. Каждый раз, сонная, поворачивая ручку замка своей квартиры, где мама давно забылась тревожным сном, Аня спрашивала себя, а была ли эта ночь или только почудилась. Она виделась ей чередой полутёмных картин, которые показывал ей Спирит, картин, открытых только ему и ей, неведомых никому другому. Ей больше не мерещились чужие взгляды, напротив, верилось – в эти ночи, кроме неё со Спиритом, нет никого во всей Москве.
Поначалу даже иногда забывала, что на этих прогулках они всегда были втроём.
Если Аня и отмечала, что Спирит пришёл один, проходило лишь несколько минут, и Джек неизменно возникал в отдалении, деловито сопровождал их, то забегая вперед, то труся в стороне или отставая. Чаще он сразу приходил вслед за Спиритом, наклонив морду к земле и недовольно перебирая лапами. Затем устремлялся подальше от них, подходя лишь на короткое время. Ошарашенная, удивленная рассказами Спирита, Аня умудрялась пропускать недолгие мгновения, когда Джек выбирался на освещённые места. Теперь выжидала, ловила их. Чтобы любоваться.
Джек нёс в себе все оттенки светлого. Если был недвижим, то, казалось, был сер. Если мчался – волны серебра и ослепительного белого, чередуясь, струились по нему, отбрасывая искры под свечениями города. Если вдруг замирал, гордо подняв огромную голову и востря треугольные уши, – щетина ещё колыхалась на нём, колыхалась всё медленнее – можно было увидеть, что самые кончики шерстинок подёрнуты серым, а глубже, внутри – белый пушистый мех. Наверняка такой тёплый! До чего ж Ане хотелось забраться в него пальцами, глубоко, глубоко. Но Джек всегда был вдалеке от неё. Можно было только любоваться.
Гибкой грацией. Искусно сработанным телом. Удивительными большущими лапами, величественно попирающими снег, с чётко выделенными мохнатыми пальцами, как у грифонов или сказочных чудовищ со старинных гравюр. Да он был им под стать, размерами превосходивший любую собаку, клыками не уступавший волку. С глазами мудрыми, всё понимающими. Если только посмотреть на него чуть снизу, присев, он псом не казался, он был словно человек в обличьи громадного хищника, словно мохнатый сатир с умудрённым, лукавым и грустным ликом.
И он был ребёнком, когда, сосредоточенно рыча, бежал вдогонку взлетевшим воронам, когда кувыркался и фыркал в снегу, когда, заметив, что за ним наблюдают, вставал и отряхивался надменно и гордо.
