Недавно это вряд ли бы озаботило. Теперь он узнавал, как тяжело одиночество. Он мечтал быть рядом с ровесниками. Мечтал быть таким, как они. Завидовал их беспечному счастью, счастью даже не осознаваемому ими самими. Счастью обращённых к ним юных женских улыбок. Счастью привязанности и вражды. Счастью первых романов. Счастью определённости и ясно обозримого будущего. Счастью, которого он был лишён. Которого он сам себя лишил.
Он упивался видениями, когда они беззаботно предавались играм, он проглатывал тома мало кому доступных и почти не понятных книг, когда они праздно шатались по улицам, он, как заводной механизм, изматывал себя беспощадными упражнениями, чтобы достичь видений, когда они проводили время в компаниях, в вечерах в полумраке и уже касались девичьих губ и колен, теперь казавшихся Спириту недоступными.
Что его ждало? Больницы, судороги, окончательная потеря Разума?
Спирит стремился вернуться в Реальный Мир.
Но ничто не могло заглушить тоску по снам. Ничто не могло сравниться с ними. Спирит, если мог, скрывал от мамы их новое появленье, теперь, чтобы не расстраивать её.
Нужно было понять, что творится с ним. Спирит брался за трактаты по психиатрии. Приходилось затратить немало времени и сил для того только, чтобы начать понимать, что же говорится в них. Спирит не отступал. Книги было трудно достать, Спирит преодолевал запрет родителей и виделся с дядей, тот, смущаясь какой-то вины перед Спиритом, вновь открывал ему своё собрание. Искал то, чего не хватало Спириту, по друзьям.
Нет, это не то, что происходит со мной. Открывал для себя Спирит. Так и есть, это то, что у меня. Ужасался он. Есть сходство, заключал он, но нельзя сказать, чтобы это было обо мне. Может быть он здоров? Аура эпилептиков, онейроид как-то не подходили для того, чтобы ими определить сны. Веками люди верили в ясновидение, в переселение душ, в полёты души, свободной от тела. Спирит опять читал манускрипты, до корки изученные им прежде. Как и прежде он не мог отнести к себе в точности их описания.
Ему было не с кем поговорить об этом. Троюродный дядя был в осаде КГБ, у него проводился обыск за обыском. Он прятал книги, прятал нунчаки – был введён запрет на каратэ, ни о чем не говорил по телефону. Носился со своей исписанной трудовой книжкой, ожидая осуждения за тунеядство, ему порой было нечего есть. Он боялся навредить Спириту и просил его не приходить. А потом, не дожидаясь того, чтоб его посадили или выслали, уехал за полярный круг. Мама и папа не могли слышать об аномальных явлениях, кто-то из профессуры научил их, что самое главное – критика к болезненным переживаниям. Спирит не должен был сомневаться в том, что видения – галлюцинация и недуг.
