Миша выскочил из-за стола, зачем-то засучил рука ва, подошел к кадету.
— Эй ты, золотопогонник! Отдай-ка один кусок Лене! Не видишь разве, — он указал на брата, — исхудал совсем, в чем душа держится.
Кадет накрыл белыми пухлыми руками оттопырившуюся клеенку.
— Не дам! Это моя доля!
— А почему на твою долю попало два жирнющих куска, а Лене даже облизнуться не досталось?
— Не знаю. Стало быть, счастье у него такое. Не подходи, Альберту Францевичу пожалуюсь! — В глазах кадета были жадность и испуг.
— Коли добром не отдашь… — Миша стал отрывать пальцы кадета от скатерти.
Тот заверещал, будто девчонка.
— Не трогай! — и вцепился зубами в Мишину руку. — Убери грязную лапу, а то…
— А то? — передразнил Миша, ощерившись как волчонок.
— А то? — Кадет сложил нежные пальчики свои в кулачок и помахал перед Мишиным носом. — Смотри, какая увесистая штука!
Миша чуть не лопнул от злости. Запыхтел, покраснел. Так стоят они друг против друга: нарядный кадет, затянутый в талии, по-девичьи тонкой, ремнем, на пряжке которого выбит двуглавый орел, и большеголовый, коренастый Миша, поблескивающий голодными светло-синими глазами.
Буря еще не успела разразиться, как между ними просунулся Леня. Тоже сжал пальчики в кулак, приподнялся на цыпочки и поднес свою маленькую, но крепенькую «гирю» к лоснящимся губам кадета:
— А эта штука, по-твоему, сколько весит?
Все, кто был в столовой, дружно загудели:
— Уф-ф… Убил!
— Паяц!
— Молодец, Ленька!
Можно было считать, что конфликт исчерпан, но кадет Николь плеснул ковш масла в уже затухающий огонь. Он оттолкнул Леню, процедив сквозь зубы:
— Эй, поганый большевистский щенок!
— А ты буржуйский щенок, да? — Миша рассвирепел и содрал погон с плеча кадета.
— Ах, ты за погоны мои хватаешься, вшивая собака…
Николь двинул Мишу по зубам. Миша влепил ему по уху. Николь, схватившись за голову, заскулил, поплелся в сторону. Тем часом на Мишу налетел другой кадет.
Через минуту уже невозможно было разобрать, кто на ком сидит, кто кого лупцует, только было слышно, как на столе звенят тарелки и с глухим стуком сыплются удары на чьи-то спины и бока.
Трудно сказать, как долго тянулась бы эта схватка, сколько тарелок было бы перебито и сколько окровавлено носов, — войну не на живот, а на смерть прекратил Альберт Францевич. Его зычное: «Смирно-о!» — сразу остудило разгоряченные головы и заставило разжаться занесенные кулаки. В мгновенье ока все кинулись по своим местам. Некоторые даже успели подхватить ложки и давай шумно хлебать из уцелевших тарелок холодные щи. Только Леня все не унимается, оседлал кого-то и обеими руками дубасит по мягкому месту:
