Работать с Молодцовым -- одно удовольствие; наверное, его любят и на работе. Он видит на несколько этапов вперед и никогда не суетится. Он тоже строит первый в своей жизни деревянный дом, но так, словно все пятнадцать лет после института только этим и занимался. Если у тебя что-то не получается, он подходит, грубовато берет из твоих рук топор или стамеску и недолго показывает, как надо правильно стесывать доску, чтобы не расколоть ее, или вырубить гнездо с натягом под стойку. "Понял? -- коротко спрашивает Молодцов -- Давай!.." Удивительно: плотником он не работал, но плотницкое дело знает. Понимаешь и даешь после его показов быстрее, чем после самых тщательных разъяснений кого-либо. Флюиды, наверное, какие-то.
Когда Саня с Надеждой поженились, еще была жива наша мать. Саня ей сразу понравился. И он вспоминает ее с грустной улыбкой: "Эх, таких тещ сейчас уже не бывает..."
Когда немцы уже подступали к Ленинграду и отец стал настаивать, чтобы мать эвакуировалась вместе с детьми, она ответила, что если она усмиряет в одну минуту пьяного дворника Шамиля Саббитова, то не ей бояться какого-то плюгавого фюрера.
-- Чихать мы хотели на этих фашистов, -- сказала мать, пеленая недавно родившуюся дочку. -- Правда, Надюша? Пусть только сунутся. Ленинград -- это им не Париж с кафешантанами. Тут народ посерьезней.
Отец в сером железнодорожном кителе расхаживал по комнате и уговаривал мать уехать, пока не поздно. За его движениями, насторожив уши, следил косматый Джуль. Он лежал на полу, уместив голову на мощной лапе.
-- Не надо, Коля, -- мать взяла на руки дочку и выпрямилась. -Останемся вместе. Я ведь тоже кое-что обещала, когда получала партбилет.
Джуль зевнул, лязгнув зубами, и пошел в коридор -- спать.
Отправив в эвакуацию старших, мать с Надеждой осталась в Ленинграде.
Надежда родилась в августе сорок первого, когда в городе еще не знали, что такое бомбежки, но из родильных домов уже выносили детские кроватки и ставили койки для раненых.
Отец привез с огорода в Стрельне недозрелую капусту, заквасил ее в бочонке, снес тот бочонок в подвал и, наказав матери беречь себя и дочку, уехал на Ириновскую ветку Октябрьской железной дороги; туда, где сейчас стоят мемориальные столбы, ведущие счет километрам "Дороги жизни".
Мать начала сдавать кровь -- донорам иногда выдавали паек.
Джуля съели еще осенью.
Зимой сорок первого мать завязывала себе рот и нос полотенцем, смоченным в скипидаре, чтобы не слышать одуряющего запаха, когда она брала из того бочонка щепотку капусты, чтобы приготовить Надежде отвар.
