- Можете скомандовать «вольно», сержант. Найдите им место где спать и еды.
- Сэр!
Шарп снова повернулся к Хэйксвиллу:
- Вы тоже присоединяетесь к роте?
- Сэр! – выкрикнул тот, и Шарп вспомнил, как педантично Хэйксвилл всегда соблюдал армейский порядок. Никто лучше него не исполнял строевую, никто не отвечал более четко, хотя в каждом его действии сквозило презрение. Невозможно было что-то доказать, разве что придраться к выражению этих детских глаз, глядевших так, как будто внутри идеально правильного солдата сидел и посмеивался, дурача армию, сумасшедший. Лицо Хэйксвилла исказилось в ухмылке: - Удивлены, сэр?
Шарп был готов убить его на месте, чтобы навсегда избавиться от этих наглых глаз, вечного подергивания, оскаленных зубов, смешков и ухмылки. Многие пытались убить Обадию Хэйксвилла. Шрам на его шее, выступающий ужасными красными складками, появился, когда ему было двенадцать: он был приговорен к смерти за кражу ягненка. Обвинение было ложным: на самом деле он заставил дочку викария раздеться перед ним, запугивая ее ужом, чей дергающийся раздвоенный язык касался ее теплой шеи. Девчонка стянула одежду и завопила, когда парень навалился на нее. Прибежал отец, девица не пострадала, но чтобы избежать огласки, оказалось проще дать судьям взятку и обвинить парня в краже ягненка, поскольку за это полагалась смертная казнь. Даже тогда никто не хотел, чтобы Обадия Хэйксвилл остался жив, кроме, может быть, его матери, а ее викарий с удовольствием вздернул бы на пару с сынком.
Но он выжил. Его повесили, но он был все еще жив, и багровый шрам на вытянутой тощей шее доказывал это. Неясными путями он попал в армию и понял, что она создана для него. И вот теперь Хэйксвилл был здесь. Он поднял руку, почесал шрам за левым ухом и проскрипел: «Не волнуйтесь, сэр, теперь я здесь».
Шарп знал, что это значит. Ходили легенды, что Хэйксвилл неуязвим: его, пережившего казнь, нельзя убить. И вера в эти легенды со временем не уменьшалась: Шарп видел, как два взвода были буквально сметены картечью, а Хэйксвилл, будучи прямо перед ними, не получил и царапины.
Лицо Хэйксвилла дернулось, пряча ухмылку, вызванную проявлением неприкрытой ненависти Шарпа:
- Я рад, что я здесь. И я горжусь вами, сэр, очень горжусь. Мой лучший рекрут, - он говорил громко, чтобы весь двор услышал о том, что у них есть общее прошлое. В его словах сквозили вызов и ненависть, говорившие, что Хэйксвилл не собирается беспрекословно подчиняться приказам человека, которого когда-то муштровал и тиранил.
