И был Иисус простым, как говорят, «языкатым» человеком, — не философом по-гречески или по-римски с ученой, просветительской программой. Выступления его, проповеди неровны, эмоциональны, он импровизировал и о противоречиях в них не беспокоился, главное — это эффектная подача материала, произнесение, производящие сильное сиюминутное впечатление на паству: «слово Его было со властью». А паства его — это в основном нищий неграмотный народ с неприхотливой логикой: разум недоступен толпе, но доступна вера. Росту популярности и численности слушателей способствовало обилие иносказаний в его речах, притч, иные из которых он придумывал «на лету», а иные сидели в его памяти. Все эти двусмысленности и «творческие образы» в его речах да плюс фантазии переписчиков неслабо грузят церковных толкователей. Во все времена церковным просветителям приходилось идти на всевозможные ухищрения, чтобы примирить здравый смысл читателя с текстом, но они многоспособны. Здесь надо все же попенять на евангелистов: любовь к ветхозаветному Священному Писанию постоянно загоняет их в его текст. Ссылки бесконечны. И нетрудно понять, что все они сделаны позже, — заметна подгонка событий под мотивы Писания. Косидовский в этой любви подметил некоторый комичный уже уровень. При разделе одежды распятого Христа римские наемники — отпетые язычники — ни с того ни с сего проявляют глубокое знание Писания: «И так сказали друг другу: не станем раздирать его [хитон], а бросим о нем жребий, чей будет, — да сбудется реченное в Писании: „разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий“» [Ин, 19: 24]. Оправдательно следует сказать, что ничего противоестественного в этом стремлении нет. Писание — это канон, истина в последней инстанции, и все сущее им предначертано. Вряд ли можно было найти верующего человека, думающего иначе. Поэтому евангелия, особенно от Матфея, выстроены так, что почти все о Христе — пророчества Священного Писания.
Однако же речь о другом. Исходя из суммы текстов, даже с поправкой на подателей и переписчиков, вырисовывается образ Христа как кладезя народной мудрости (предостережем: не в славянском понимании этого слова), именно народной, а не книжной. В народе случаются такие типажи, всегда имеющие про запас поговорку, присловье или ту же притчу или напористо отвечающие вопросом на вопрос. Такие люди легко ориентируются в настроениях окружающих, с толку их сбить невозможно, о них говорят: прошел огонь, воду и медные трубы. По всем данным, Иисус принадлежал именно к этому типу людей (здесь опять же приходит на ум многотрудная школа жизни, которую он должен был пройти для такого статуса, не мог он стать таким, сидя в Назарете). Он был достаточно расчетливым, находчивым риториком, знал себе цену и четко распределял в речах и приветливость, и резкость, и надменность, соответственно ситуациям. Это легко просматривается по текстам даже сквозь более поздние наслоения и субъективную передачу. Возьмем, к примеру, одну его фразу в адрес матери: «Что Мне и тебе, жено?» [Ин, 2: 4]. В контексте очень ясно звучит надменная холодность, которая совершенно не вяжется с кротостью, усиленно приписываемой ему Ренаном и др. Не был он обаятельно кроток — это уже чересчур. Или еще в одной, наиболее часто цитируемой сцене мать и братья пришли переговорить с ним, но Иисус даже не впустил их в дом: «Кто матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои» [Мк, 3: 31–34]. Сурово, по тексту Евангелия от Фомы еще суровее. Даже в заключительной сцене с Понтием Пилатом, вспомним, Пилат подивился холодной и молчаливой надменности Иисуса, уже имеющего представление о конце судилища и приговоре. И если он никогда не смеялся с детства, то легко представить его вгоняющую в дрожь улыбку в некоторых ситуациях.
