Должно быть, я говорил убедительно — собственно, себя я почти убедил. Но ее голос прозвучал безучастно, она повторила снова:
— Отдай мне Флер!
В который раз я закусил губу, чтобы сдержать гнев. Он отдавал дешевым металлом на вкус, точно фальшивая монета.
— Послушай, Жюльетта! Я же сказал. Я смогу устроить, чтоб ты увидела ее завтра, но вернуть ее обратно пока не пора, зато я устрою вам встречу. Единственное, чего прошу взамен, это — никакого противостояния. И еще одну услугу. Маленькую.
Она шагнула ко мне, положила руки мне на плечи. И снова я уловил аромат лаванды, исходивший от складок ее одежд.
— Нет, не эту!
— Какую же?
— Так, шутка. Розыгрыш. Тебе понравится.
Она застыла в нерешительности.
— Зачем? — проговорила она наконец. — Что тебе здесь надо? Что здесь может тебя прельстить?
Я рассмеялся:
— Только что ты и слушать ничего не хотела.
— Я и не хочу. Мне нужна моя дочь.
— Тогда зачем спрашиваешь?
Она пожала плечами:
— Не знаю…
Нет, Жюльетта, меня не проведешь. Тебе вовсе не безразличны все эти поганки, пресмыкающиеся во тьме. Теперь они — твоя семья, как некогда были мы в Théâtre des Cieux. Должен признаться, замена не равноценная, но — каждому свое.
— Считай, что это игра, — сказал я. — Мне всегда хотелось побывать священником. Вот, возьми-ка это.
Я протянул ей красящие таблетки.
— Осторожно, руки не окрась.
Она с подозрением покосилась на меня:
— Зачем это?
Я рассказал ей.
— И тогда я увижу Флер?
— Тотчас же.
Внезапно мне захотелось, чтоб она ушла. Я устал, у меня разболелась голова.
— Ты уверен, что они безвредные? Никого не отравят?
— Ну, разумеется, нет!
Это как посмотреть.
Снова она опустила глаза на таблетки в ладони.
— И это все? Только и всего?
Я кивнул.
— Нет, Лемерль, я хочу, чтоб ты это произнес!
Я понимал, ей хочется мне верить. Доверие ей свойственно, как мне свойственен обман. Вините Всевышнего в том, что создал меня таким. Я обвил рукой ее плечи, на этот раз она не отшатнулась, и произнес тихо, ласково:
— Доверься мне, Жюльетта!
До завтра.
22 июля, 1610
Я поспешила назад в монастырь. Ночь была светлая; серебристая луна и звезды светили ярко, бросая тени на дорогу за сторожкой у ворот. Вдали, прямо над угадываемым во тьме морем, нависла мрачная, темнее неба, туча. Должно быть, дождь. Войдя в дортуар, я прислушалась: не проснулся ли кто. Но все мерно дышали.
За пять лет я научилась распознавать своих товарок по тому, как они дышат во сне. Я знаю по очертаниям, кто как свернулся под грубым одеялом, знаю, кто как спит, кто вздыхает и кто поскуливает в своих сновидениях. Прохожу мимо сестры Томасины: она, первая от двери, громко, с присвистом похрапывает. Затем сестра Бенедикт: эта всегда спит, раскинув руки, уткнувшись лицом в подушку. Затем Пиетэ, такая же чопорная во сне, как и при свете дня. Потом Жермена, Клемент и Маргерита. Потребовалась акробатическая ловкость, чтоб проскользнуть, не вспугнув Маргериту; и все равно она дернулась, выпростав руку в слепом, страстном порыве. Наконец пустая ячейка Альфонсины, а напротив — мирно сложила руки на груди Антуана. Дышит легко, ровно. Спит ли она? Лежит, не шелохнется. Но все же уж слишком явно замерла, и руки сложены картинней и торжественней, чем в обычном сне.
