Желающих обнаружилось множество. До заката тянулась к нему вдоль улицы очередь с бутылками и склянками, и Лемерль, вооружившись стеклянной палочкой, каждому с учтивостью, торжественно отвешивал по капельке прозрачной жидкости. Ему платили серебром и натурой. Жирная утка, бутыль вина, пригоршня монет. Некоторые в страхе перед чумой тут же выпивали смесь. Многие приходили еще раз, мгновенно усмотрев чудесные перемены в собственном здоровье, правда, Лемерль из чувства справедливости просил их подождать добавки, пока каждый из горожан не получит свою долю.
Невыносимо было наблюдать его самодовольное фиглярство. Я ушла, разыскала своих и помогла им разбить лагерь. С негодованием я обнаружила, что наши фургоны за день оказались разграблены, а порванные и измазанные в грязи пожитки расшвыряны по ярмарочной площади. Хотя, сказала я себе, могло быть и хуже. Хоть особых ценностей у меня не было, серьезной потерей стала для меня утрата моей шкатулки с травами и снадобьями. Но то, чем больше всего я дорожила, — колоду карт Таро, изготовленных для меня Джордано, да несколько книг, что он мне оставил, когда мы расстались во Фландрии, — я обнаружила в целости и сохранности в одном из проулков, куда их закинули мародеры, не увидевшие надобности в этих предметах. И еще успокаивала я себя: что такое порванные костюмы в сравнении с богатством, которое мы заполучили нынче? Лемерль набрал сегодня днем, наверное, раз в десять больше того, во что обойдется новое убранство. Может, задумчиво прикидывала я, нынешней моей доли хватит, чтобы купить немного земли, построить домик…
Чуть округлившийся живот был еще не так велик, чтобы помышлять об этом, но я уже знала, что через шесть месяцев Элэ уже надолго будет привязана к одному месту, и что-то подсказывало мне, что пора уже сейчас, пока я еще что-то для него значу, начать переговоры с Лемерлем. Я восхищалась им, я все еще любила его, но не верила ни единому его слову. О моей тайне он ничего не знал, ведь если б узнал, не колеблясь использовал эту новость в своих целях.
И все же, представить, что я его бросаю, было нелегко. Я столько раз подумывала об этом — раз или два уж и пожитки собирала, — но до сих пор вечно находилась причина, не пускавшая уйти. Наверное, жажда приключений. Нескончаемых и разных. Мне сладки годы, проведенные с Лемерлем. Мне сладко быть Элэ. Мне сладки были наши пьесы и сатиры, сладок полет фантазии. Но сейчас, острей, чем всегда, я чувствовала, что всему этому приходит конец. Малютка во мне уже как будто начинала предъявлять свои права, и мне становилось ясно, что такая жизнь не для нее. Лемерль никогда не прекратит свою охоту на тигров, и я знала, что в один прекрасный день его безрассудство доведет нас до опасной черты, и его последняя игра пыхнет ему прямо в лицо, как горючая смесь Джордано. Так почти и случилось в Эпинале; лишь случай уберег нас. Долго ли еще будет светить ему удача?
