Темная чащоба зарылась в туман, словно кудлатый медведь в пелену снежной бури. Туман окутывал стволы, полз по ветвям, поглощал раскидистые кроны, дыша странной печалью сотканных из лунного света видений Легких, как дыхание. Печаль эта плыла над полями, проникая в сердце Богдана.
Богдан вздрогнул. Конь под ним дернулся, почувствовав неуверенность седока. Белый заяц вдруг выскочил из-под самых копыт, пролетел снежным комочком и исчез в тумане. Норовистый конь вскинулся и понес.
Богдан был скверным наездником. Чувствуя, что вот-вот упадет, он обхватил руками шею араба, а тот летел, словно дух туманных полей, то исчезая в клубах сизой мглы, то выныривая под лунное сияние.
Понемногу Богдан оправился от испуга, ему даже понравилась бешеная скачка в таинственной ночи. Он ощупью нашел поводья и теперь направлял коня в густые полосы тумана, жадно вдыхая влажную сырость, упиваясь свободой и зыбкими миражами.
Впереди вдруг возник ров, до краев полный темной водой с висевшими над ней клочьями тумана. Рамзес прыгнул, легко преодолев преграду. Но Богдан не удержался в седле. Он, вскрикнув, полетел на землю. Услышав удаляющийся стук копыт испуганного коня, тут же вскочил на ноги, но Рамзес был уже далеко.
Богдан остался один в белом мареве тумана. Болела левая рука, в голове слегка шумело, но он, в общем, не пострадал, наоборот — ощущал какую-то приподнятость. Он обрел то, чего так жаждал: тишину и одиночество.
И медленно пошел берегом канала, направляясь туда, — где едва слышно шумел темный бор.
Богдан не думал ни об убежавшем коне, ни о том, что оказался в неизвестных ему местах и не знает дороги; Только один вопрос звучал в ушах: — Неужели пора? Выдержу ли я? Богдан мысленным взором увидел понурую даль своей жизни, лишенную горизонтов, замкнутую в круг обязанностей. Печаль охватила его, словно жажда, которую человек не в силах утолить, но не может изгнать из сознания. Тревога о будущем вползала в душу Богдана, пробуждая там безотчетный страх. Он знал, что потерян для мира, в котором жил, дошел до предела, его прежние идеалы повергнуты во прах. Никогда еще он не осознавал этого так ясно, как теперь. Жизнь выбила его из седла столь же безжалостно, как только что Рамзес, предоставив самому себе, и рассчитывать отныне предстояло лишь на собственные силы. Он потерял опору — но обрел опеку. Майорат приютил бездомного бродягу, но Глембовичи были лишь порогом к новой жизни. И окружающую роскошь вскоре предстояло покинуть ради тяжкой работы ради куска хлеба.
