Эти встречи открыли мне историю, которая была моей и которой я не знала. Я жила взаперти, и теперь мир был мне возвращен.
Мир опустошенный. Сразу после освобождения обнаружили камеры пыток гестапо, стало известно об оссуариях. Бьянка рассказала мне о Веркоре, рассказала о том, как ее отец и муж неделями прятались в пещере; газеты сообщали подробности о массовых убийствах, о казнях заложников; были опубликованы сведения об уничтожении Варшавы. Это внезапно открывшееся прошлое вновь повергло меня в ужас; радость жить уступала место стыду за то, что мы уцелели.
По сравнению с прошлым годом материальное положение ухудшилось, не хватало продовольствия, угля, газа, электричества. С наступлением холодов Сартр стал носить старую куртку с облезлым мехом. У одного из его товарищей по плену, меховщика, я купила кроличью шубу, и мне было тепло, но кроме черного костюма, который я берегла для особо важных случаев, надеть мне было нечего, одно старье, и я продолжала ходить в башмаках на деревянной подошве. Впрочем, мне это было совершенно безразлично. После того как я упала с велосипеда, у меня недоставало одного зуба, дыра была видна, а я и не думала заполнять ее: к чему? Я все равно старая, мне исполнилось тридцать шесть лет; никакой горечи от этой мысли я не испытывала: поглощенная нахлынувшими событиями и собственной деятельностью, я ощущала себя моложе своих забот.
Я отдала Галлимару роман «Кровь других», Сартр принес ему два первых тома тетралогии «Дороги свободы». Вышло из печати мое эссе «Пирр и Цинеас»: это было одно из первых произведений, увидевших свет после освобождения. При всеобщей эйфории и еще потому, что в течение четырех лет мы были лишены идеологии и литературы, это крохотное эссе приняли очень хорошо. Я снова начала писать. У меня появилось время, так как, благодаря кино и театру, Сартр, попросивший отпуск в университете, зарабатывал деньги; средства у нас всегда были общие, так продолжалось и теперь, и мне не приходилось больше работать ради куска хлеба. Я часто призывала женщин к независимости и заявляла, что она начинается с кошелька, поэтому мне следует объяснить свое поведение, в тот момент показавшееся мне само собой разумеющимся. Дело в том, что моя материальная самостоятельность сохранялась, ибо в случае необходимости я сразу же могла занять свой пост преподавателя в университете, однако мне казалось глупым и даже преступным жертвовать драгоценным временем, доказывая себе изо дня в день, что таковая самостоятельность у меня есть. Я никогда не действовала согласно принципам, а всегда ориентировалась на цель. У меня было дело: писать стало для меня всепоглощающим ремеслом. Оно обеспечивало мне моральную самостоятельность. В своих книгах я видела истинное свое воплощение, они освобождали меня от всякого иного способа самоутверждения. Так что я без малейших угрызений совести полностью посвятила себя работе над романом «Все люди смертны». Каждое утро я шла в библиотеку Мазарини читать рассказы о былых временах. Там стоял страшный холод, однако история Карла V, приключения анабаптистов уносили меня так далеко, что я забывала о своем теле и переставала дрожать.
