Лолите тогда исполнилось двадцать лет. Она по-прежнему была натурщицей у Пабло. И я пригласил их на фиесту в Памплону, где и встретил Эрни, который тоже приехал на фиесту в Памплону с несколькими друзьями.
Итак, Пабло, Эрни и я сидели на террасе и ждали прогона быков. На террасу вышла девушка с каким-то евреем. Не подумайте, что я антисемит. Если бы на террасу вышел какой-нибудь ирландец или китаец, имен которых я не знаю, то я тоже сказал бы: «На террасу вышла девушка с каким-то ирландцем (или китайцем)». Единственное место, где про еврея не скажут «один еврей», – это Израиль. Но он еще не создан. Правда, я думаю, что когда его создадут, то там, наверное, вышедших на террасу безымянных ирландца и китайца буду называть «один ирландец» или «один китаец». Так что проехали. И вот справа от нас в конце улицы послышался сначала рев толпы и пока еще равнодушное бычье мычание. Рев и бычье мычание нарастали стремительно, как только что запущенный шарик рулетки.
И вот уже под террасой промчались первые фанатики, размахивавшие самодельными мулетами, вот за ними показались первые быки, вот уже, уворачиваясь от рогов, бросились на стены первые спасшиеся, а вот уже дергаются под копытами на булыжнике мостовой первые жертвы. И я увидел своего быка, чье ухо я подарю Лолите с рукой и сердцем.
И вот я увидел на террасе своего torero. Того, которого мне придется рогами бросить себе на круп, потом подбросить на рога и уж совсем потом швырнуть себе под копыта. А дальше... Дальше – встреча с моей chico, с моей muchacho, с моей Лолитой на мягкой траве Андалусии.
Я люблю этого bicho.
Я люблю этого torero.
Еврей оказался славным малым, а девушка, по-моему, любила Эрни, но что-то у них не складывалось. Была меж ними какая-то невозможность. И она была с евреем, который ее любил, но чувствовал, что она любит Эрни, знал, что Эрни ее любит, а так как сам он тоже любил Эрни, то все трое страшно мучились, стараясь не показывать этого, отчего мучились еще больше. (Б...дь, достоевщина какая-то...) А Пабло, по-моему, страшно забавлялся, глядя на них.
– Пора, Мигель Федорович, – сказал Хаванагила.
Я допил вино и отправился на стадион. Американцы и Пабло обещали подойти попозже.
Мы ворвались на арену. Трехлетние becerros, предназначенные для novillada, затеяли стычки меж собой, пробуя свою силу, разминаясь перед боем и стараясь не думать, что большинство из них покинет арену, волочась по ней вслед за увозящими их лошадьми и оставляя на песке кровавые пятна. Исчезающую память о завершенной миссии, с которой они были сюда посланы. Миссии быть красиво убитыми. У меня другая миссия. Миссия красиво убить. Так я себе представляю свою миссию. А какова она на самом деле, знать мне не дано. Да и не нужно. Если знать, что тебе предопределили, жизнь станет скучноватой, потеряет свой смысл, заключающийся в познании смысла собственной жизни, который задумывал тот, кто тебя создал. Вот тогда и образуется та самая гармония, в которой верхний замысел элегантно воплощается внизу. И я не стал тратить время на бесконтактную корриду, с тем чтобы подготовиться к корриде-до. Я чувствовал, что тот парень на террасе готов по-настоящему, я смутно понимал, что сегодняшний бой для него какой-то особенный, он на него многое ставит, что он тысячу раз проиграл в голове каждое движение muleta, каждый поворот корпуса, каждый поворот головы, а estocada у него доведена до автоматизма.
