«Давно знаю, что нет для вас большего счастья, как если подле вас, поблизости, с боков, спереди или позади, находится какое-нибудь высочество!..»
Гримм вновь улыбнулся. Ну да, он тщеславен! А кто не тщеславился бы на его месте, зная, какую ценность держит в руках? Именно это чувство заставляло его сейчас укладывать письма в сундучок. В Париже, где он жил попечением и на содержании все той же русской императрицы, становилось неспокойно. Гримм имел довольно-таки длинный нос – как в буквальном, так и в фигуральном смысле – длинный, пронырливый и чуткий. Пожалуй, такой нос сделал бы честь или охотничьей собаке, или политику! И вот сейчас нюх подсказывал хозяину, что 1789 год станет роковым для Франции, французов, а также для тех, кто сыскал себе приют в Королевстве Трех Лилий[13].
Именно поэтому Гримм решил отправить свои главные сокровища в Германию, которой не коснулись политические бури[14].
Прощаясь с письмами, верными и неизменными друзьями былых дней, он с жаром вчитывался то в одни, то в другие строки. Лучше всего, по мнению этого одинокого человека, которого с полным на то правом можно было назвать книжным червем, его корреспондентке удавались письма отнюдь не о политике, не рассуждения о государственном строе в духе Макиавелли или Вольтера, не опусы о воспитании и просвещении народа в стиле Руссо и Дидро, а эпистолы о любви. Он, чье сердце было щедро припорошено книжной пылью, оживал, читая признания Екатерины, и пусть признания сии касались других людей, молодых и прекрасных, Гримм, старый и некрасивый, волновался так, словно это было написано о нем. И как же императрица возмущалась, если Гримм, чуточку ревнуя, в ответных письмах называл ее внезапно вспыхивающие страсти простой прихотью!
«Прихоть? – сердито переспрашивала Екатерина. – Знаете ли вы, что это выражение совершенно не подходит, когда говорят о Пирре, царе Эпирском, об этом предмете соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим пером создания Творца… Никогда Пирр не делал ни одного неблагородного или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как Солнце, и, как оно, разливает свой блеск вокруг себя. Но все это, в общем, не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким вы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность от него за тысячу верст».
