Судовая вода - мутная, с большим осадком кирпично-красного цвета, с привкусом машинного масла, а последние дни даже соленая: опреснители уже испортились; нельзя ни чай, ни кофе пить. Многие расхворались от соленой водицы. Я усиленно опресняю воду в более исправном лазаретном дистилляторе, даю больным и изредка угощаю кают-компанию, как большим лакомством.
Недостатки сказываются решительно на каждом шагу. В командном помещении и в ревизорской каюте волна выбила несколько иллюминаторов вместе с рамами: три офицерских каюты полны воды, которую поминутно выносят ведрами.
После погрузки на судне невозможная грязь. Мелкая угольная пыль забралась во все шкафы. Стирать белье приходится на палубе. Бывшие франты превратились в чернорабочих с заскорузлыми руками, но все еще упорно щеголяют белоснежными воротничками.
Сегодня не я один - многие "травят канат" или "ездят в Ригу" - ну, не обидно ли это, стоя на якоре? Встречаясь, мы бросаем друг на друга иронические взоры и спрашиваем: "Что? Дошел ли ты до грунта и хорошо ли тебе там?" (разговор водолазов по телефону, их обычная первая фраза при спуске).
Должен констатировать грустный факт: в лазарете снова три тифозных. Неужто каждый день будет приносить мне новых?
Собравшись к шести часам за столом в кают-компании, неунывающие россияне не жалуются, а знай только подтрунивают друг над другом. Есть у нас большой комик - младший инженер-механик N., молодой технолог, новичок во флоте, призванный отбывать воинскую повинность; он под тужуркой носит шнур, на шнуре револьвер, компас, перочинный нож и еще какие-то предметы. Сегодня им подан командиру рапорт, в котором он просит возвращения суммы, издержанной им на приобретение револьвера для принятия "активного участия в бою". Тот, кто знает его невозможную близорукость, может себе представить, до чего комично звучала эта фраза в рапорте.
Каждый вечер в ожидании минной атаки, прислуга разводится по орудиям, все ложатся спать, не раздеваясь и не зная, где проснутся. От веселого нашего житья судовой фельдшер в шесть часов вечера хватил изрядную дозу морфия, стонет, катается в судорогах. Я ничего не пойму. Наконец, слышу, бормочет: "Дайте умереть спокойно... морфий!" Пошла тут работа: и кофе, и коньяк, и эфир под кожу, горчичники, растирание тела. А тот уже погрузился в глубокий сон, разбудить не можем, зрачки сузились, пульс упал; решил впрыснуть атропин. А море как нарочно разгулялось, штормуем, никак не удается на качке отвесить лекарство, хоть плачь! Атропин - сильный яд, нужна большая точность. Наконец справился. После впрыскивания сразу стало лучше.
