То была печальная зима. Все люди в нашей стороне жалели меня и были со мною ласковы, так как я остался один как перст, я же, придя домой, зажигал свечи, садился за стол и читал какую-нибудь книгу или записывал все необходимое, что накапливалось у меня за день.
Весной я нашел источник, который показался мне целебным. Вода в нем содержала соли. Я произвел анализ и убедился, что она того же состава, как источники, широко известные у нас своей целебностью.
Но вот морозы спали, можно было уже не бояться возврата холодов, и мы возобновили постройку. К осени было готово много нового, а все построенное в прошлом году завершено и отделано. Хотя отсутствовало еще много помещений, которые значились у меня на бумаге — все это я собирался построить постепенно, — однако на неискушенный взгляд дом уже казался готовым. Мы перевели вниз всех трех коров — теленок тем временем стал взрослой коровой — и прихватили из хижины всю необходимую и еще пригодную мебель. Второй работник, проживший весь год в отцовой хижине, тоже перебрался к нам в нижний дом.
Оставалось лишь сломать хижину. Кое-что из резных украшений в моей старой спаленке я велел перенести в новое жилье, а остальные спрятал. Сохранил я также многие из вещей, к которым был особенно привязан и которые производили на меня в детстве сильное впечатление. Я велел перенести их в старый дом и там расставить. Когда наступили осенние холода и луга сковал серебристый иней, от нашей старой хижины уже ничего не осталось. Взгляд свободно скользил в пространстве, упираясь в начинающийся выше лес, который перечеркивал своей густой чернотой белый склон. И, только подойдя поближе, различали вы следы, оставленные рабочими, сносившими хижину, а также вмятины, которыми изъели лужайку сброшенные сверху балки и доски, пока наконец черное пятно голой, ободранной земли не указывало вам то место, где стоял дом. Я распорядился вскопать землю и засеял ее семенами травы, чтобы будущей весной увидеть всходы. Камни, что лежали на крыше, а также те, из которых были сложены очаги в кухне и в других печах, я велел снести вниз, рассчитывая в будущем году вставить их в садовую ограду, чтобы всегда иметь их перед глазами.
Так обстоятельства мои круто изменились и нисколько не походили на те, что еще недавно виделись мне в мыслях и заветных мечтах.
Той же осенью, к великой моей радости, подтвердились целебные свойства открытого мною источника. В июле пришел ко мне с поклоном крестьянин Инсбух из Верхнего Астунга. Он привел с собой подростка сына, который прежде стерег Грегордубсовых жеребят, и попросил, чтобы я дважды в неделю кое-чем кормил в обед его парнишку. На остальные дни отец договорился с добрыми людьми, а спать его пускает на сеновал нижний Берингер. Анна Койм, мол, была уже совсем плоха, с ногой у нее становилось все хуже, она и стала пить целебную воду из ключа, что бьет в Грундбюгеле, и делала из нее ножные ванны — и теперь совсем поправилась. Он и привел своего Готлиба, пусть попьет этой водицы и в ней купается, авось ему хоть сколько-нибудь полегчает. Я посмотрел на парнишку, это было страшное зрелище — вся шея и затылок у него были в жутких язвах. Я хорошо знал историю болезни Анны Койм и, разумеется, обещал кормить мальчика в указанные дни не только обедами, а и ужинами, да и вообще о нем позаботиться. Инсбух был отчаянный бедняк, одно название что крестьянин, а на самом деле голь перекатная. Настоящий лесовик, он жил в Верхнем Астунге, в самой глуши, и не было у него ни жены, ни другого близкого человека. Убедившись, что сын пристроен, он со спокойной душой отправился восвояси. Я повел паренька к себе, расспросил и тщательно обследовал. Странная штука брезгливость — ей нельзя давать воли, а тем более если надо помочь человеку, разумному существу, которое может, как любой из нас, славить творца. Я вымыл руки, переоделся и пошел погулять по берегу Зиллера. Сквозь лесок доносилось ко мне веселое постукивание, там высекали косяки для моих дверей.
