Она перевернула заглавный лист. На оборотной стороне его было начертано: «Собственноручно написанная партитура Иоганна Себастьяна Баха, полученная от него на память в 1707 году. Готгельф ф. Гиршпрунг».
— Он тоже принимал участие, — сказала старуха слегка дрожащим голосом, указывая на последнее имя.
— А как эта тетрадь попала в твои руки, тетя?
— По наследству, — коротко и почти резко ответила тетя Кордула, убирая партитуру в красную папку.
Старая дева открыла рояль, а Фелисита вышла на галерею... Солнце заходило. Маленькая деревушка у подножия горы уже спряталась в тени, но на шпиле колокольни еще горел последний луч, а через широко открытые двери сельских домиков виднелся огонь, ярко горевший в очагах. Вечерний покой спустился на землю, и от этого еще трогательнее звучал похоронный марш Бетховена, но после нескольких аккордов Фелисита испуганно подняла голову и со страхом заглянула в комнату — это была уже не игра, а умирающий шепот звуков, и молодую девушку вдруг охватило тяжелое предчувствие: руки, скользившие по клавишам, смертельно устали, и в пробуждавшихся звуках слышалось трепетание души, стремившейся улететь навеки.
Ночью у ребенка началась сильная лихорадка, а Фелисита проснулась с головной болью. Несмотря на это, она, как обычно, исполняла днем свои обязанности.
После обеда профессор вернулся домой. Он только что сделал глазную операцию, на которую не решался ни один врач. Его осанка и походка были так же спокойны, как всегда, но глаза Иоганна блестели необыкновенно ярко. Он остановился у двери, ведущей во двор, и спросил проходившую с ведром воды Фридерику, как она себя чувствует.
— Я здорова, господин профессор, — ответила кухарка. — А вот Каролине вчерашнее купание не прошло даром. Я глаз не могла сомкнуть ночью, так сильно она бредила...
— Вы должны были раньше сказать мне об этом, Фридерика, — строго прервал ее профессор.
— Я и сказала хозяйке, но она ответила, что все и так пройдет. Для этой девушки никогда еще не вызывали доктора: сорная трава не погибает, господин профессор. Если даже и обращаться с ней хорошо, так это нисколько не поможет, — добавила она, заметив, что лицо Иоганна омрачилось. — Она была с детства упрямым существом и держалась всегда в стороне, точно принцесса. Когда я жарила или пекла что-нибудь вкусное, я давала ей немножко, но она никогда не пробовала. Так она поступала еще ребенком... А с тех пор, как умер покойный барин, она ни разу не ела досыта. Я своими ушами слышала, как Фелисита говорила Генриху, что когда она оставит, наконец, этот дом, то будет работать до кровавого пота, и каждый заработанный грош станет посылать хозяйке, пока не заплатит за каждый кусок хлеба, который она съела в этом доме.
