— Вам не приходило в голову, что являться сюда кощунственно? — сухо спросил ювелир.
— Ах, вон что, — раздраженно ответила она. — Черт же меня дернул связаться с человеком тонкой душевной конституции. Бросьте вы, бросьте… Мы с вами не на интеллигентской кухне и не на светском рауте, так что будем называть вещи своими именами. Я успела заскучать, пока вы тут медитировали. — Она зябко поежилась. — Деньги в сумке, все точно, как в аптеке.
Он поморщился, потянул носом воздух.
— Берите берите, — сказала она. — Деньги, как известно, не пахнут.
— Еще как пахнут, мадам, еще как, — покачал он головой.
— Да? И чем же?
Он медленным взглядом обвел кладбище:
— Да вот этим… Могилой.
— Будет вам… Так как обстоят наши дела?
— Сносно.
— Что значит — сносно? Дела или обстоят, или нет.
Он сумрачно глянул на нее и сложил руки на груди:
— Вам подойдет. В самый раз будет.
— Что значит — мне подойдет? Мы не в ателье на примерке.
— Вам подойдет, — твердо повторил он. — Этот парень, по слухам, отъявленный подонок. Вы составите чудесную пару.
— Вот это другое дело. — Она сняла с плеча сумку, повесила ее на ограду. — Вот. Тут все, как было договорено.
Ювелир не двинулся с места.
— Вы хотите сказать, что мне надо приплатить вам за красивые глаза? Глаза у вас в самом деле симпатичные. Но в делах такие мелочи роли не играют. И вот еще что… Избавьтесь вы от своей дурацкой привычки то и дело поправлять зачес.
Он демонстративно провел ладонью по виску.
— Насколько я понимаю, этот ваш суженый не сегодня завтра будет здесь. Он уже в пути… Одна просьба…
— Да?
— Не попадайтесь мне больше на глаза. Вы будите во мне какие-то дремучие пещерные инстинкты.
— Так это же прекрасно! — веселым тоном отозвалась она, повернулась и энергичной походкой направилась к выходу с кладбища.
Она обогнула колумбарий, вышла на главную аллею, но здесь, напротив какой-то ограды, накрытой зачем-то куполом из полупрозрачной синтетической пленки и оттого напоминавшей огородный парник, она вдруг резко остановилась.
Трубач стоял, ссутулившись, у поворота на боковую аллею, тупо глядя в картонную коробку из-под обуви, возле которой, свернувшись калачиком, дремала неопределенной масти собачка с острой лисьей мордочкой.
Музыкант поднял трубу, поцелуйно подвигал бескровными губами, вмял в рот мундштук и огласил окрестности долгим, протяжным звуком.
Он старательно, хотя и не всегда точно, соскальзывая на высоких нотах, выводил траурную мелодию, но взгляд его по-прежнему был направлен в коробку, на дне которой покоилась горка мелочи, — ему мало давали тут, куда меньше, чем самому последнему балалаечнику в подземном переходе, но он упорно приходил каждое утро на это место и провожал матовым прохладным голосом своей трубы бредущих мимо людей, которые при виде его бледного и бесщекого, отдающего в синеву лица и скучных глаз в оправе воспаленных розовых век почему-то опускали взгляды и убыстряли шаг.
