Их разделяло приличное расстояние, но она сумела проследить, куда направлен этот взгляд, — на тонконогую девочку.
Женщина натянула кепку с длинным козырьком на нос, расслабилась, прикрыла глаза, пробуя сосредоточиться и мысленно сблизить их лица — пожилого мужчины и девочки.
Да, что-то есть неуловимое — то ли разрез глаз, то ли очерк рта, то ли форма подбородка, то ли иное нечто, передаваемое дочери отцовской кровью. Впрочем, скорее всего, не отцовской, а дедовской.
Женщина взяла с белого передвижного лотка, представлявшего собой некое подобие походного бара, стакан апельсинового сока, сунула ракетку в сумку, перекинула лямку через плечо и медленно пошла по краю стадиона туда, где был выход на трибуны.
Ювелир не обратил внимания на женщину, одетую, как и все остальные теннисистки, которая присела на лавку сзади. Он по-прежнему смотрел на детей.
Она посидела, греясь на солнце, потом опустила руку ему на плечо.
С первого взгляда он ее не узнал. Короткая юбка, широкая свободная тенниска, белая длинноносая кепка, надвинутая на глаза. Хотя, скорее всего, он что-то неладное почувствовал в момент прикосновения к своему плечу и напрягся, а потом долго, не меньше минуты, узнавал в этой спортивно одетой, голоногой женщине ту, с кем виделся на кладбище. Наконец он, прищурившись, покачал головой, отвернулся и уставился в затылок сидевшей двумя рядами ниже дамы, в крашеных светло-рыжих волосах которой виднелась отвратительная белая плешь.
— Чудесный какой день, — сказала женщина.
— Не думаю, — без энтузиазма откликнулся он. — Что вам нужно?
— Мне?! — громко изумилась она, вложив в этот возглас все свои представления об опереточных страстях вообще и опереточном недоумении в частности. — Господи, да ничего мне не нужно! С чего вы взяли?
Она перешагнула через скамейку, уселась рядом.
— Просто я хочу поделиться с одним милым человеком забавной историей… — Она поерзала на месте, устраиваясь поудобней, сцепила руки в замок, прижала их к груди. — Вы слушаете? Ну вот… Жил-был один человек, назовем его ювелиром, жизнь его, скорее всего, складывалась беспокойно. И так земную жизнь пройдя до половины… нет, пожалуй, на две трети, он приходит к выводу, что пора бы ему удалиться от дел, во многом еще и потому, что у него внучка… Прекрасно понимая, что профессия ювелира в известном смысле может быть опасна, а также учитывая то обстоятельство, что ребенок может оказаться именно тем больным местом, на которое коллеги — да мало ли что бывает! — при случае могут и надавить, он покупает маленькую квартиру, скажем, в Крылатском или еще где-то в хорошем районе, поселяет туда девочку, приставляет к ней то ли дальнюю родственницу, то ли вообще бездомную бонну, неграмотную, темную, которую ничего не волнует, кроме того, чтобы на столе был кусок хлеба. И жизнь так и идет. Никто не знает, что у него растет девочка, он ее любит на расстоянии… ну, примерно на таком, как отсюда вон до той тренировочной стенки. Раз в неделю он приезжает на стадион, садится на трибуну и смотрит, и, конечно, переживает за девочку: сейчас такая жизнь дикая, детей воруют, принуждают заниматься проституцией — и это в столь юном возрасте…
