— Я, пожалуй, тоже воздержусь, — согласился Айвор: — Будет трудная ночь. Бизнес есть бизнес. Вечно ходишь по острию каната.
— По острию бритвы, — с улыбкой поправил Б. О. — Или — по канату.
Насколько он успел заметить, на языке у попутчика вечно вертелись идиомы, которыми Айвор оперировал вольно, синтезируя из различных устойчивых выражений весьма забавные порой конструкции.
— Да? — удивился Айвор и принялся ковырять вилкой яичницу, справиться с которой было непросто: маленькая алюминиевая сковородка мало того что была отчаянно горяча, так еще и вертелась в разные стороны на тарелке. — Все стало так трудно… Особенно у вас в России. — Он в сердцах швырнул вилку на стол. — Даже поесть и то проблема.
— Ну, этого я бы не сказал, — возразил Б. О., вынул из кармана платок, сложил его вчетверо, ухватил край сковородки и наклонил ее; яичница медленно переползла через край на тарелку. — Приятного аппетита.
— И тебе.
Вернувшись из ресторана, Айвор взглянул на часы и начал собираться.
— Скоро мне на выход. Схожу к проводнику, узнаю, по расписанию ли мы идем.
Б. О. облокотился на столик и уставился в окно. Потом вспомнил, что под его полкой, в багажном ящике, лежит походная сумка Айвора.
Он поднял тяжелое ложе полки и тут же опустил его на место.
В проеме между ящиком для багажа и стенкой стоял черный кейс с наборным замком.
Он мог появиться тут только в течение часа, проведенного ими в ресторане, — до этого вдвоем они с Айвором из купе не выходили.
Впереди показалась тусклая россыпь огней какого-то поселка, поезд начал притормаживать. В купе ввалился Айвор.
— Ну все, я пошел, — торопливо попрощался он и уже было вышагнул из купе, но вдруг остановился, обернулся: — Что с тобой? У тебя лица нет.
— На тебе лица нет, — поправил Б. О., интонационно нагружая старт фразы. — Ни пуха ни пера.
— К черту…
— Вот это ты правильно усвоил.
Слева по ходу медленно наплывал низкий перрон, который в кромешной темноте можно было скорее почувствовать, нежели увидеть. Наконец слегка посветлело, в скаредном желтом свете, сочившемся со стороны кургузого вокзального дома, тускло и маслено поблескивали рельсы соседнего пути. Где-то внизу раздался протяжный душераздирающий стон, точно вагону тупым ланцетом и без наркоза вскрывали брюшную полость и он выл от нестерпимой боли. Состав дернулся, клацнул сцепками и замер.
На лавочке у входа на вокзал неподвижно сидел пожилой человек в видавшей виды железнодорожной шинели и форменной фуражке с треснутым потускневшим козырьком. В уголке его рта висела давно потухшая папироса.
