Спокойно и основательно, как все, что она делала, Сильванира собрала детей в далекое путешествие и расплатилась по счетам, что оказалось сложнее, чем предполагал Лори, ибо ей пришлось истратить на это свои последние сбережения. Когда она сошла с поезда и выбралась из толпы, держа за руки обоих сироток в новеньких траурных платьях, произошла одна из тех трогательных встреч, какие часто можно наблюдать на вокзале среди сутолоки, грохота тележек и беготни носильщиков. Каждый солидный мужчина, особенно с такими великолепными бакенбардами, подстриженными, как у самого Шемино, старается скрыть волнение при посторонних, принимает деловитый, озабоченный вид, произносит банальные фразы, но все равно не может удержать слезы.
— Где багаж? — спрашивает Лори, задыхаясь от рыданий, а Сильванира, еще более взволнованная, отвечает, всхлипывая, что багажа оказалось слишком много, что Ромен пошлет его ма-а-лой ско-о-ростью.
— Ну, если… Ромен…
Лори хочет сказать, что Ромен, за что ни возьмется, все сделает хорошо, но слезы мешают ему говорить. Дети, утомленные долгим переездом, не плачут; они еще слишком малы и не понимают, что потеряли самое дорогое, родное существо, что теперь им некого называть «мамой».
Бедные малыши) Каким мрачным показался им Париж после сияющего, лазурного неба Алжира, какой тесной после просторного дворца — комната четвертого этажа в гостинице на улице Майль, дешевый номер с почерневшими от плесени стенами и убогой мебелью! Как тягостны были чинные обеды за общим столом, где им запрещалось разговаривать, как скучны чужие, незнакомые лица! Единственным развлечением служили детям редкие прогулки под зонтиком с няней Сильванирой, которая, боясь заблудиться, не решалась водить их дальше площади Победы. Отец тем временем, ожидая обещанного места в министерстве, бегал по городу в поисках работы.
Какой работы?
Кто прослужил двадцать лет чиновником, тот неспособен ни к какому другому делу — настолько его иссушил и обезличил пустой формализм канцелярской обстановки. Никто не умел лучше Лори составить официальное письмо гладким, витиеватым слогом, не объясняя прямо существа дела, — написать много, не сказав ничего. Никто так не разбирался в тонкостях иерархии, никто так хорошо не знал, как титуловать председателя суда, епископа, полкового командира или «доброго старого товарища». Он не имел себе равных в искусстве поставить на место судейское сословие — извечного врага правительственной администрации; в пристрастии к конторским книгам, кипам бумаг, картотекам, зеленым папкам, реестрам; в уменье держать себя на послеобеденных приемах у супруги председателя или у генеральши, когда, стоя спиной к камину, расправив фалды, он произносил туманные цветистые фразы, горячо присоединялся к мнению большинства, грубо льстил и деликатно возражал, подбрасывая пенсне: «Нет, позвольте…»; в искусстве председательствовать под звуки труб и гром барабанов на воинских комиссиях по призыву рекрутов, на сельскохозяйственных выставках, на экзаменах при раздаче наград, ловко вставлять при случае стих Горация или остроту Монтеня, менять тон смотря по тому, говорил ли он с учениками, новобранцами, духовными лицами, рабочими, монахинями или крестьянами. Одним словом, во всех этих заученных приемах, позах, жестах высокопоставленного чиновника никто не мог сравниться с Лори-Дюфреном, кроме Шемино. Но к чему это могло послужить ему теперь? Разве не ужасно, что он не знал, как одеть и прокормить детей, что к сорока годам он ничему не научился, кроме театральных жестов и трескучих фраз?
